Особые условия

Ливнев стоял ближе других, и ему пришлось взять вторую ручку пилы. Вдвоем с Тюляфтиным они вначале отпилили тайменю голову-она упала на пол с глухим мерзлым стуком. Срез оказался белым, только самая сердцевина-красной. И опилки тоже были темно-красного цвета. Они быстро таяли на теплом полу, превращаясь в маленькие капельки крови. Неосторожно наступив на горку опилок, Панюшкин увидел лужицу крови, вытекающую из-под его ноги, и сразу как-то замкнулся, насторожился.

Потом нарезанные плашки тайменя варили, жарили, тушили, заливали тут же придуманными соусами, посыпали всеми специями, которые нашлись в доме, - и с таким восторгом, будто все заранее уговорились забыть о делах, о том, что приехали решать судьбу гостеприимного хозяина. И в общей беззаботности не было ничего нарочитого, все получалось само собой. Панюшкин из кладовки принес банку красной икры, потом сбегал в сарай и через несколько минут с трудом втащил громоздкого, будто упирающегося мерзлого краба - огромного, колючего, ярко-красного. Краба дружно водрузили в самый центр стола, каждому отломили по ноге, и, вынув из костистых чехлов, рядом с тарелками положили плотные розовые колбаски крабового мяса.

Тюляфтин, глядя на все это великолепие, блаженно улыбался, и его очки с четкими гранями стекол сверкали празднично и взволнованно.

- А знаете, - сказал он, слегка заикаясь, - мне однажды довелось присутствовать на приеме. Наш министр чествовал какую-то высокую французскую делегацию, чуть ли не на правительственном уровне. Прием был очень торжественный, и стол тоже был на уровне самых высоких мировых стандартов. Но, знаете, - Тюляфтин скривил губы, изобразив пренебрежение к министерскому застолью, - тот стол и в подметки не годился этому.

Панюшкин счастливо засмеялся и поставил в середину стола две большие золотистые бутылки коньяку.

- Раз пошла такая пьянка, - сказал он, - режь последний огурец!

- О! - завизжал Чернухо. - О! А огурцы ты, Николашка, зажилил! И проговорился все-таки, проболтался! Огурец ты, брат, вынь да положь!

- Да, - скромно заметил Опульский, - огурец не помешает.

- Чего у Николая Петровича всегда недоставало, так это вилок, проговорил Званцев и пошел к вешалке.

Разыскав там свою куртку, он вынул из кармана плотный сверток. - Вот, сказал он, разворачивая бумагу, - в столовой собрал... Они, правда, алюминиевые и слегка перекрученные, но... Это самые лучшие вилки.

Белоконь, разыскав в углу молчаливого Жмакина, уютно устроившегося в кресле с какой-то брошюрой, подтянул второе кресло, уселся, закинул ногу за ногу.

- Тоже решил посидеть? - улыбнулся Жмакин. - И правильно, там мы будем только мешать.

- Угу, - согласился Белоконь. - А здесь и мы никому, и нам никто. Я к тому веду, что поговорить надо, не говорили мы еще с тобой, товарищ Жмакин.

- О чем,собственно?

- А, собственно, о следствии, которое я надеюсь закончить через несколько минут-сразу после нашего разговора.

- Ну что ж, если дело только за мной, - Жмакин нехотя отложил брошюрку в сторонку. - Только все, помоему, ясно. Подонок увел с собой мальчишку, где-то бросил его, сам чуть не замерз. К счастью, нашли и того и другого. Ну а кто виноват и как все это по полочкам закона разложить-решать тебе.

- Не-е, погоди! До закона еще далеко! В магазине ясно-хулиганство. Статья двести шестая. Но речь идет и о других статьях. Горецкий бросил человека в условиях, опасных для жизни.

- Это Юру, что ли?

- Его самого.

- Мне кажется, что Горецкого не стоит упрекать в этом.

- Его никто не упрекает, деточка ты моя! Ему предъявлено обвинение. Очень серьезное.

- А может, того... снимем с него это обвинение, а?

- С радостью и восторгом! С наслаждением душевным и облегчением нравственным. Но при одном условии - чтобы это было по закону. Бросил он паренька или не бросил?

- Юра, вроде бы того, что не намерен обвинять его в этом...

- Намерения мальчика Юры меня не интересуют.

Горецкого не Юра обвиняет и не я. Не нам его и прощать. Закон его обвиняет. Пусть закон и прощает, если найдет нужным.

Жмакин явно избегал смотреть следователю в глаза.

Он хмурил густые брови и все глубже уходил в кресло.

- Юра сказал мне, что сам ушел от Горецкого. Там, на Проливе. Он местный, знает дорогу... И если уж говорить о том, кто кого бросил... то Юра бросил Горецкого в незнакомых местах, в условиях, как ты говоришь, опасных для жизни,

- Вон ты как повернул... Интересно... Выходит, Юра виноват? Но предъявить ему обвинение мы не можем, поскольку oн сам оказался жертвой, он слабее Горецкого физически, не он инициатор побега. Ну хорошо, в первом приближении остановимся на этой версии, хотя она не безукоризненна. Но есть еще и третья статья-покушение на убийство.

- В магазине?

- Нет, на Проливе. В больнице лежит Большаков.

Говорят, что сам он упасть не мог.

- Нс знаю, нс знаю...

- Погоди-погоди! Я еще ничего не спросил. Ты заметил, я ничего не спросил, а говорить-не знаю. Значит, делаю вывод-ты кое-что знаешь, но не хочешь поделиться со мной своими знаниями.

- Ну и жила же ты, господи! Ничего я не знаю!