Осоковая низина

Промчалось еще десять лет. Быстрее предыдущих. Плечи у Петериса опустились еще ниже, он ходил, еще сильнее подавшись вперед, в глазах появилось грустное выражение, нередко в них мелькало недоумение и детская беспомощность. Тот, кто увидел бы Петериса впервые, не поверил бы рассказам про его огромную силу, мрачную нетерпимость, вспыльчивость.

На колхозную работу Петерис уже не ходил. В прошлую осень даже не пахал приусадебный участок, а велел Алисе позвать из Риги Ильмара. Кандидат наук еще не совсем забыл, как плывет по рыхлой земле плуг, и эта работа оказалась для него вроде занятной экскурсии в молодость. А Петерис смотрел, как сын пашет, счастливо улыбался и тайком вытирал пальцем глаза.

Петериса уже дважды лечили в больнице, сбивали кровяное давление, но не очень успешно. Он легко раздражался, боялся своей болезни. К нему домой ходил фельдшер Велдре, успокаивал, прописывал импортные лекарства. Петерис глотал желтые зернышки и белые таблетки, но не легчало.

Он решил, что надо отсосать лишнюю, плохую кровь, и послал Алису на пруд в «Лиекужи» за полосатыми пиявками. Напрасно она проделала такой длинный путь. В «Лиекужах» не только обвалилась половина построек, но исчез и пруд. Узнав от Анны Вартинь, что пиявки водятся где-то за Петушиной корчмой, Алиса пошла туда с баночкой, набрала пиявок и принесла домой. Протерев Петерису шею смесью, взятой в аптеке, Алиса извлекла из пожелтевшей воды самую крупную пиявку и приставила к телу. Она долго извивалась, соскальзывала, но все-таки присосалась. Убедившись, что пиявка крепко держится на шее, Алиса поставила другую, затем третью — всего пять штук. Пиявки, постепенно темнея и набухая, утомились и лениво отвалились. Алиса прикладывала к ранкам вату, смоченную спиртом, отирала шею, а кровь все сочилась и сочилась. Алисе было жаль мужа, да и не верила она, что эта отвратная процедура чем-то полезна.

— Больше не будем пиявок этих ставить.

— Можно и не ставить, — согласился Петерис.

Он выглядел испуганным и измученным.

Петерис лег на кровать, пытался уснуть, но не мог.

— Алиса! Нет у тебя подушки помягче? — крикнул он из своей комнаты.

Алиса принесла и положила свою.

— Она ведь как блин. Больно тонкая. Когда голова слишком низко, кровь застаивается и давит. Как ты не понимаешь этого?

Алиса притащила две подушки из большой комнаты, где стояли кровати, застланные для гостей. Одна подушка как будто подошла. Петерис прикрыл глаза.

Но чуть погодя позвал опять:

— Алиса!

— Ну, ну?

— Иди положи собачонку!

Тезис привык спать в ногах у Петериса. Только увидит, что хозяин лег, так просится на кровать — ноги у него такие короткие и он так отъелся и постарел, что забраться на кровать без посторонней помощи не в состоянии. Обычно Петерис хватал его за шиворот, но теперь не решался поднять голову.

Алиса помогла собаке забраться на кровать.

— Тебе теперь лучше?

— Наверно, пора уже собираться…

У Петериса дрогнул голос…

На другой день он все же стал бодрее, уселся перед домом на лавку погреться на солнце — в толстой фуфайке и нахлобученной на глаза шапке.

— Чего лицо от солнца прячешь? — спросила Алиса.

— Пишут, чахоточным солнце вредно.

— У тебя ведь не чахотка!

— Откуда ты знаешь?

В голосе Петериса послышался горький упрек. Вот уже много лет, как у него в груди будто что-то застряло и ему никак не выкашляться. Как-то Петерис прокашлял полчаса сряду, побагровел весь, а в горле все першило да першило. Жаловался на это фельдшеру, а тот отвечал, что тут нет ничего опасного, у старых людей это бывает. Но Петерис не верил.

Алиса опустила на землю траву, но снова взвалить на спину не могла.

— Чего наложила столько? Клади на одеяло не больше, чем под силу нести! — поучал Петерис.

— Некогда мне дважды ходить.

— Тебе все некогда! Работу распределять не умеешь.

— Помог бы лучше!

Петерис встал с лавки, ухватился за груз и поднял как перышко. Руки у него еще сильные.

— Да и не тяжело вовсе.

Радуясь своей силе, он забыл про кашель и солнце и вместе с Тезисом пошел в хлев. Собака так же неторопливо переставляла ноги, как хозяин.

Был уже конец мая, а Брусничка свежего воздуха еще и не нюхала. Алиса опасалась, что ей не удержать крепкой коровы, если та после длинной зимы, проведенной в хлеву, на радостях разбушуется, и откладывала выпас со дня на день.

— Надо, надо тебе попастись, — сказал Петерис, потрепав Брусничку по шее.

— Удержим ли?

— Никуда не убежит.

Алиса принесла с чердака цепь, тут же, на дворе, вбила кол. Трава уже разрослась, корова всласть наестся и не вытопчет.

— Как шелк! — порадовался Петерис, глядя на мягкую, сочную мураву.

Оба снова вошли в хлев, и Алиса сняла с потускневшего гвоздя узду. Корова, увидев это, все поняла. Выгнула шею и заревела, точно бык, стремительно вскинула голову и чуть было не ударила рогами Алису под ложечку.

— Давай мне, удержу.

— Ведь тебе нельзя.

— Не бойся!

Петерис проверил, как Алиса надела узду, затем взялся за повод возле самой коровьей морды.

— Отпускай!

Алиса сняла цепь. Та, звякнув, соскользнула с шеи коровы к ногам. Брусничка слегка вздрогнула, зашипела, но не шевельнулась.

— Ну, ну, Брусничка!