Остаюсь с тобой

— Я рядовая учительница. В начальники не рвусь. Ты постарайся отбросить свою оскорбленную начальническую гордость и увидишь, как отпадут почти все твои проблемы. Думаю, никакой катастрофы не произошло. Дадут тебе работу, может быть, как раз и неплохую. Сам еще радоваться будешь. Разве обязательно быть начальником? Большинство же людей не начальники и живут. Не страдают. А потом… Понимаешь, мне сейчас никак нельзя бросать школу. Если я брошу, все скажут, что ученики, их успехи мне до лампочки, подумают, что я была не права в споре с директоршей. Ты сам когда-то говорил, что в жизни каждого человека наступает такой момент, когда тот должен сдать экзамен на человеческое достоинство. Помнишь? Ты мне говорил тогда, что, несмотря ни на что, надо оставаться честным и правдивым перед людьми, перед собой… — Алла Петровна посмотрела на мужа. Тот сидел и полотенцем вытирал красную шею, невнимательный и безразличный. Она спросила: — Где же сейчас твоя честность перед собой? Ты говорил, что карьера тебя никогда не интересовала, так что, дорогой, иди до конца, раз выбрали такую дорогу.

— Говорить хорошо, — усмехнулся Скачков, поискал глазами на столе банку с молоком. Напился, вытер полотенцем сметану с губ.

— Сам же говорил…

— Говорил. Правильно говорил. Ты сейчас тоже очень правильно говоришь. Разумно. Но… И в то же время все мое нутро против того, чтобы оставаться здесь. Протестует. Само, без моего согласия. Понимаешь? Чувствую, перестану себя уважать, если останусь здесь.

— Ясно, — вздохнула Алла Петровна. — Ты любишь поговорить о призвании, о честности, о принципиальности, когда все это не касается тебя. А как только жизнь наступила тебе на мозоль, ты все эти красивые слова выбросил на мусорную свалку, как выбрасывают шелуху. А знаешь почему? Потому что по своей сущности ты карьерист. И из Минска сбежал сюда не потому, что тебе захотелось практической работы, что дочке захотелось передать квартиру, что тебя потянуло к родным местам. К матери. Чепуха все! Просто тебя долго не повышали, вот и захотелось показать себя.

— Ерунду говоришь, — он встал, швырнул полотенце на тумбочку. Было заметно, что очень злится. Уши его на фоне окна, просвечиваясь, краснели, как тормозные лампочки у мотоцикла.

— Я всегда говорю ерунду. И знаешь почему? Ты никогда не понимал и не хотел понять меня.

— Понимаю, — вдруг вздохнул он. — Но, поверь, обстоятельства… Объяснишь там, что меня переводят. Думаешь, люди не поймут? Поймут и простят.

— Люди простят, только я себе не прощу.

— Тебе, значит, наплевать на меня? — спросил он тихо. — Не хочешь подумать обо мне?

— А ты обо мне? — не сдержалась, крикнула: — Ты обо мне хочешь подумать?

— Я о тебе как раз и думаю. Помнишь, ты когда-то боялась, что нас снова разъединит работа. Она и разъединила нас. Кстати, твоя работа. Мы уже не думаем друг о друге… Заберемся в какую-нибудь глухомань, и у нас снова все будет так, как было и здесь в самом начале, когда мы сюда приехали.

— Меня этим не купишь…

— Я?.. Покупаю? — возмутился Скачков.

— Чего же ты раньше об этом не думал? А когда припекло… — И неожиданно сказала совсем спокойно: — Я никуда не поеду. Если в твоей душе осталось что ко мне, поймешь, а нет, так… Хоть на все четыре! Не держу.

— Вот ты как! — Скачков выбежал из кухни, хлопнул дверьми в передней.

Алла Петровна подскочила к окну, увидела, как он на ходу засовывает рубашку в брюки, а полы пиджака ему мешают. «Ну и ошпаренный, — подумала с болью и горечью. — Дал бы волю злости, накричал бы, а то побежал… Как же, интеллигентный, воспитанный человек. На жену кричать он не может… Теперь будет бегать, пока все в нем не перекипит, не остынет…»

19

Скачков быстро шел по улице. Его, как ветер, гнала мысль, что болезненной занозой сидела в голове: он никому не нужен. Не нужен в управлении, не нужен дома. Все прекрасно обходятся без него, и, исчезни он вдруг совсем, никто не спохватится.

Он сейчас и сам себе не нужен. Но от самого себя никуда не убежишь. Не скроешься.

В груди печет. Язык высох, не повернуть, будто во всем теле не осталось капли влаги. Эх, сейчас бы кружку пива! Холодненького! Вспомнил, что возле универмага всегда стояла желтая бочка на резиновых колесах. Прямиком, закоулками, вышел на центральную улицу, как раз напротив универмага. Возле бочки не было продавца. Наверное, пиво кончилось. Сел в автобус, проехал одну остановку, у городского парка вышел. На дверях павильона, сооруженного недалеко от танцплощадки, висел большой черный замок с беленькой бумажкой в щелке для ключа. На дверях мелом кто-то написал: «Пошла на базу».

— Три дня на той базе, — послышался под ухом ворчливый голос.

Скачков оглянулся. Рядом стоял небритый беззубый мужчина в болоньевой куртке, надетой на голое тело. На волосатой груди синел кривоклювый орел.

— С той базы скоро не возвращаются, — продолжал ворчать беззубый. Сдохнуть можно, пока дождешься. Давай, друг, рублик, мы здесь на травке коленвальчик раскрутим.

— Я пью только лимонад, — зло бросил Скачков и почти побежал вдоль аллеи.

— Ненормальный какой-то, — услыхал вслед.