Остаюсь с тобой

Его не уволили. Уволить не уволили, но… Выставили на собрании как последнего дурака. Будто он, Скачков, не работал, а только то и делал, что вредил промыслу. И главное — все слушали и верили. И никто его не защитил… Может, в словах Котянка была правда? Почему он, Скачков, считает, что все делал наилучшим образом? Не ошибался? Может, он и правда надутый карьерист, как сказала о нем жена? Задели его самолюбие и уже — трагедия. Только маскировался? Маскировался перед людьми, маскировался перед самим собой. Выдавал себя за другого. Городил всякую чепуху о призвании, о настоящем деле в жизни, болтал, что ему хочется работать поближе к родным местам. А может, им двигало только его оскорбленное самолюбие? А как же! Его давно задержали на служебной лестнице. Засиделся. Пусть засиделся, и не на маленькой должности, однако человек быстро привыкает к любой должности, и тогда ему хочется большего. Хотелось большего и ему, Скачкову. А то большее каждый раз кто-то перехватывал. В конце концов не выдержал и пошел в самые низы, мол, там живая работа, а не бумажный шум. Все кончилось тем, что дали щелчка, при всех раздели… Он, обиженный, задрожал от злости, только не на себя, а на всех, на весь мир… Если ты действительно не карьерист, если ты не страдаешь отвратительной фанаберией, то чего суетишься, не находишь себе места? Радуйся, что имеешь возможность работать в самых низах, о чем не раз говорил сам… Если быть последовательным, если быть верным своим же словам, надо оставаться здесь и не срывать с места жену — пусть работает, раз нашла себя. Может, она здесь почувствовала себя счастливой? Может, ради нее, ради ее счастья и стоит остаться? И не только ради этого. А чтобы сохранить все лучшее, что в нем есть. Чтобы бороться за лучшее в других. Но рассуждать легче, чем сделать! Он почувствовал, что у него не хватит сил остаться, не хватит сил сделать так, как подсказывает разум. Что-то в душе протестует. Точно вдруг раздвоился. Будто в нем живут два человека и вот сейчас схватились — кто кого… А может, он устал? И все светлое и мрачное, разумное и глупое перемешалось, как перемешиваются белок и желток в яйце-болтуне? Вот и едет, бежит и сам не знает куда…

Деревья перед хатами позеленели, и вся деревенская улица от этого помолодела, повеселела, не казалась такой унылой, как осенью, когда он приезжал сюда с Дорошевичем. Вишни и груши оделись в белую кипень, будто окутались легким прозрачным тюлем. Розовым туманом дымились яблоневые сады вот-вот зацветут…

Мать сидела у ворот на лавочке. Перед ней стояло ведро до половины с водой. Хотя день был теплый, на плечи она набросила ватник, а голову повязала теплым платком.

Скачков поздоровался, взял ведро, напился через край. Вода была холодная, даже внутри все застыло, и какая-то пресная.

— Лучше бы простокваши какой…

— Напьюсь, мама, еще и простокваши, — он присел рядом. — Ну, как ты здесь?

— Вот по воду ходила. Много не донесу, полведерка налила, принесла, села и сижу. В хате пусто, во дворе пусто, не хочется и заходить. Раньше хоть за коровой смотрела, а теперь погнали ее на луг, вернется только под вечер. — И поинтересовалась, глядя на сына: — А что без Аллы? Привез бы, давно же не была.

— Приехал посмотреть, как сады цветут, — сказал, будто и не расслышав вопрос о жене. — Подумал, что давно не видел. Последний раз видел, когда еще в десятом классе был. С того времени весной ни разу не довелось побывать дома. Думаю, съезжу, побуду несколько дней. Вот и приехал.

— Прошлой весной наш сад цвел. Весь белый стоял. Сучьев не было видно. Отцветал, так в межах и под забором как снега насыпано. Нынче не будет цвести. Разве что одна яблоня. Но у людей будут цвести. У некоторых каждый год цветут. А у нас через год. Как-то сразу пошло так. Один год пусто, другой густо. Ой, что же это мы сидим? Пойдем в хату.

— Иди, а я воды принесу. — Скачков взял ведро, вылил воду, что была в нем, в палисадник под тополь, зашагал к колодцу.

Ховра принесла кринку молока, положила на стол ломоть зачерствелого хлеба — за хлебом ходила в магазин раз в неделю.

— Перекуси пока, потом бульбочки сварю, — сказала она и уселась у печки чистить картошку. Чистила и поглядывала на сына, который ел, казалось, без всякой охоты.

— Может, у тебя что не так, Валера? — спросила. — Гляжу я на тебя, будто кто душу вынул. Может, с Аллой не поладили?

— Да нет, мама. Все хорошо. Я же говорю, приехал посмотреть, как цветут сады.

— Я подумала, может, из-за того пожара что… Отсюда виден был. Как туча черная, стоял над лесом. Я так испереживалась, так испереживалась, чего только не передумала…

— У нефтяников, мама, такое бывает. Стихия.

— Стихия ж… Это же надо, Параске так не повезло. Сколько натерпелась она, никто же не знает. Только трохи наладилось, и на тебе.

— Подошел к ней на похоронах, посочувствовать хотел, а она и головы не подняла. Не узнала. Плакала все. Надо бы зайти к ней, может, помочь чем…