Остаюсь с тобой

Алесич поворачивается на другой бок, натягивает одеяло на голову, оставляя только узкую щелочку перед носом. Разве думать о Кате? Кстати, она вспоминается ему не первый раз. Всплывает лицо, как солнечный зайчик в темных уголках памяти. Она и сегодня вспомнилась, однако не могла поглотить его мысли целиком. Катя, Катя… Она бросилась ему в глаза в первый день, как он заявился на буровую. Но тогда он и не разглядел ее хорошенько. И теперь не мог сказать, красивая она, нет ли. Она и поразила его не внешностью, а своим появлением среди этих стандартных вагончиков, ржавых труб, работяг в запятнанных глиной брезентовых робах, — мелькнула в белом халате и белом платочке и исчезла в синем вагончике, стоявшем в некотором отдалении от других, — в нем помещался бригадный котлопункт. Потом он какое-то время не видел ее и, казалось, забыл о ней. Те же розовые и распухшие от воды руки, которые, плавая в оконце, ставят на пластмассовый поднос тарелки с едой, казалось, не имеют ничего общего с мелькнувшим тогда перед ним загадочным видением. Некоторые буровики наклонялись, заглядывали в оконце, говорили ей, наверное, что-то остроумное, — оттуда слышался звонкий женский смех. Алесич ни разу не осмелился заглянуть в оконце. Но, сидя за своим столиком, он чутко прислушивался к каждому звуку, доносившемуся из кухни. Иногда ему хотелось оглянуться, увидеть ее лицо, однако он так и не оглянулся. Какое ему дело до нее, до всех женщин на свете, когда он не верит им, приспособленкам и эгоисткам. Вчера в обед, схватив поднос с первым и вторым, он бросился к своему месту, подальше от этого оконца, где ему почему-то стыдно было задерживаться, как вдруг она позвала его: «Что это вы компот забыли?» В ее серых глазах было столько внимания, сочувствия и доброты, что Алесича будто залило всего жаром. Не чуя ног под собой, он вернулся к своему столику, сидел как оглушенный…

Что-то похожее было с ним, когда он первый раз увидел Веру. Нет, попервости он не разглядел ее. В свете фонаря увидел только ее стройные белые ноги. Потом, когда пригласил на танец, разглядел и лицо… Пошел провожать. По дороге домой она тоненьким голоском пела ему новые песни, те песни, которые пели по радио. Она знала их бесчисленное множество. Она и после часто пела те песни, но он ни одной не запомнил. Черт знает, что творится с ним сегодня! Снова Вера… Нет, лучше уж думать о Кате. Так вот… Сидел он за столиком и напряженно прислушивался к каждому звуку на кухне. Ему опять захотелось увидеть тот взгляд, убедиться, что он не был случайным, предназначен только ему.

Обычно, пообедав, он оставлял тарелки на столе — так все делали, — а сейчас поставил на поднос, чтобы подать их в оконце. Надеялся, что она отзовется на его голос, что-то скажет, может, они даже и разговорятся. В вагончике как раз никого не было. Она не подошла. Откуда-то из глубины кухни, залитой паром, как туманом, раздраженно крикнула: «Да поставьте там…» Эх, лучше бы он не лез с теми тарелками! Не было бы такого неожиданного разочарования. Насупленный и мрачный, он выбрался из вагончика, дав себе слово больше никогда не заглядывать в то оконце. Хватит! Одной поверил… Да Катя и не стоит того, чтобы о ней много думать. Такая же, как и Вера. Может, и похуже. Слышал, как буровики говорили, будто не только муж прогнал ее, а даже из города выдворили за любовь к чужим мужикам. Говорят, и здесь, едва появилась, только то и делала, что назначала нефтяникам свидания, пока мастер не пригрозил, что прогонит, если не успокоится.

А может, бессонница у него оттого, что в вагончике душно, не хватает воздуха? Он встал, осторожно, босыми ногами ощупывая пол перед собой, чтобы вдруг не опрокинуть табурет, прошел к окну, бледным пятном видневшемуся в густой темноте. Оно было открыто. Постоял, прислонившись лицом к металлической сетке от комаров, несколько раз глубоко вздохнул. Но на дворе воздух, казалось, был такой же душный, как и в вагончике. Теплый, пропахший горелым мазутом.

Алесич воротился, лег на спину, заложив руки под голову. Лежал, смотрел в темноту, не думая больше о своей бессоннице, не борясь с ней, не отгоняя видений, которые в беспорядке кружили, толклись перед глазами. Но вот его ноги будто кто опустил в теплую воду. Тепло начало разливаться по всему телу, делая его вялым, сонливым. Голова заполнилась туманом, веки отяжелели. Алесич с радостью подумал, что наконец засыпает. И если бы его ничто не потревожило, он проспал бы до самого утра. Но как раз в этот момент кто-то прошел вдоль вагончика, нарочно или нечаянно ударил ногой или рукой об стену. Шаги скоро отдалились, послышался стук в оконце соседнего вагончика, а потом и приглушенный, сдержанный голос:

— Это я.

— А кто тебя просил? — раздраженный голос Кати.

— Поговорить надо.

— Говори.

— Ты пусти.

— Проверять меня приехал?

— Говорю же, поговорить надо.

— Говори, я слышу.

— Не могу я так, через решетку.

— Услышу.

— Я прошу тебя, Катя.

— Я тебе сказала.

— Что ты сказала?

— Чтобы не ходил, не беспокоил. Забудь, что у тебя была Катя.