Остаюсь с тобой

— Вам что, нездоровится? Так давайте отложим поездку. Никто же не гонит нас.

— Надо! Есть такое слово, Валерий Михайлович, — поучительным тоном сказал Дорошевич. — Не хочется, а надо. Чувствуешь себя, как та лягушка, что скачет ужу в пасть. Не хочет, а скачет. — И уже в зале аэровокзала, когда они стояли в очереди на регистрацию пассажиров, вздохнув, продолжал: — Знали бы вы, Валерий Михайлович, как не хочется ехать. И сам не понимаю почему. Этот Балыш чем-нибудь обязательно испортит настроение. А главное — никогда не знаешь, какую еще претензию он придумает. Вообще как стал Балыш нашим куратором, невозможно работать… Одним словом, Валерий Михайлович, ни за что не допускайте, чтобы ваш подчиненный поднялся выше вас.

Никогда еще генеральный директор не говорил с ним так открыто и доверительно. Скачкову захотелось не то что посочувствовать, а поддержать этот разговор, чтобы разрушить отчуждение, которое с первой встречи держалось между ними.

— Мне частенько приходит в голову такая мысль, — начал он озабоченно. Мы то и дело ездим туда и сюда без всякой нужды. Ну зачем вот сейчас нам лететь? Послать записку, пусть бы читали, думали, принимали решение. Так нет, лети, шныряй по коридорам, теряй дорогое время.

— Э-э, если бы меньше писали, — Дорошевич повернулся к Скачкову, перешел на шепот. — Бывают моменты, когда эмоции человека влияют больше, чем самая убедительная бумага. Теперь же инфляция бумаг. Вы не заметили? Много пишем. Разные указания мешками спускают. А мы мешками посылаем справки. Я где-то читал, что эпистолярный жанр как будто отмер. Нет, не отмер. Обюрократился. Никогда и нигде люди не писали столько, сколько пишем мы. Человек стал безразличен к бумагам. У него не хватает времени, чтобы вникать в них. Помню, у меня был знакомый начальник управления. Он никак не мог понять этого. Считал по традиции, что бумага — все. По принципу: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек». По любому поводу он писал бумаги. Над ним смеялись, что он и жене отвечал письменно, когда та спрашивала утром, выспался ли. Никуда не ездил. Не любил ездить. Или до того уж уверовал в силу бумаги, что не считал нужным ездить. Документ! Мол, если чего и не добьешься, бумаженция засвидетельствует, что ты не спал в шапку, действовал. Писал много. А дела у него шли далеко не лучше, чем у других. Может, даже и хуже. Его часто проверяли. Последний раз проверяла комиссия министерства. Обвинили в бездеятельности. «Как? — доказывал он свое. — У меня же документы, я действовал…» «Не эффективно действовали, — сказали ему. — Безрезультатно». И скоро освободили его от занимаемой должности. Вот так, Валерий Михайлович. Запомни, если у бумаги нет живого человека, над ней никто не ломает голову. Но и приложений к бумагам в виде живых существ становится столько, что и это начинает все хуже и хуже действовать. Вот почему мы с вами едем уже вдвоем. Может, сдвоенным психологическим нажимом мы как-нибудь и добьемся своего. — И вдруг засмеялся: — Как моя теория? — И, немного спустя, озабоченно продолжал: — Там привыкли, что я приезжаю что-то требовать. А вы для них новый. К новому человеку всегда больше внимания. А потом… Я давно ставлю вопрос, чтобы пересмотрели план, ибо геологи не дали того прироста нефти, на какой мы рассчитывали. Пошли навстречу. Пересмотрели. А после Балыш, ваш предшественник, начал давать чуть ли не два плана. Мне, конечно, выговор. Вы, мол, специально добиваетесь снижения, чтобы премии загребать… Правда, никто из них не хочет ехать сюда загребать те премии. Попривыкли там к министерским стульям… Боюсь, как бы и сегодня не ткнули меня носом в те просьбы, с которыми я уже обращался…

«Так вот почему он берет меня с собой, — подумал Скачков. — Боится подставлять под удар себя…»

— Ничего, Виталий Опанасович, сегодня будут бить меня, — с усмешкой проговорил вслух.

— Для этого я вас и беру, — неожиданно хохотнул Дорошевич и сразу же заговорил о другом: — Вообще не люблю никаких комиссий. После них обычно следуют оргвыводы. Тогда, когда нам снизили план, мне объявили выговор. Точно я виноват, что геологи не нашли нефть.

Зарегистрировавшись, молча ждали в тамбуре посадки на самолет. Молчать было неловко, и они часто поглядывали через стеклянные двери на летное поле. А потом, в самолете, усевшись в кресле и обвязавшись ремнем, которого едва хватило, чтобы обхватить пухлый животик, Дорошевич сказал:

— Хоть отдохнем трохи… Я тебе скажу, в наше время только в дороге можно по-настоящему отдохнуть. Ни тебе телефонных звонков, ни посетителей. Ни начальников, ни подчиненных. Думаешь, даром многие любят ездить в командировки? — И, откинув кресло, закрыл глаза. Казалось, сразу же задремал. Не пошевелился, когда бортпроводница начала разносить лимонад в пластмассовых стаканчиках.

В Москву прилетели в полдень. До конца рабочего дня оставалось еще несколько часов.