Остановка в пути

— Ах вот как, а теперь у нас что, мир? Сейчас мертвые из земли восстанут, у калек отрастут ноги, дома позабудут, что полыхали, окопы и блиндажи заполнятся землей и зазеленеют, поля чудом заколосятся, лес вырастет по мановению волшебной палочки — ведь у нас мир. И ты веришь в эту дерьмовину?

— Но от наших машинок поля тоже не заколосятся, — возразил я, — кто-то же должен кончить.

— Пойми парень, так это же не мы по доброй вале кончили, уясни себе это. Они нам прежде такого пинка в задницу дали, что мы в собственном дерьме захлебнулись, только тогда мы пожелали, чтобы они, ох, наконец-то кончили. А ты разве кончаешь, когда швыряешь челноки в шлак? Чего ты хочешь? Чтобы все кончилось? Так кончай и сам. Ах, в каком же мы дерьме!

— Вот я тебе сейчас машинку на горб взвалю, — обозлился я, — и челнок оставлю, чтоб твою совесть не мучить. Но желаю тебе, чтоб русские вошли и в Гессен. Ты же из Гессена?

— Эх, — сказал он, — в моем случае это большого значения не имеет; мой дом сгорел, и швейная машинка тоже. Одним словом, дерьмо!

Однажды ярким июньским утром меня охватила такая тоска по дому, что я с трудом сдержался, чтобы не разреветься. Не знаю, как подобные чувства возникают, что их пробуждает и что развеивает, знаю только, что они напоминают сердечную тоску от совсем-совсем юной любви.

С годами от нее — речь я веду о любви — испытаешь немало боли, но то уже совсем иная боль; ведь с годами узнаешь, что она проходит и уж наверняка никого не убивает; боль эту считают тем непозволительней, чем старше человек, ее притупляют, сражая иронией, на нее спускают свирепые мысли, чтоб они ее загрызли, а поскольку в эти годы уже волей-неволей веришь, что смерть реальна, то твердо знаешь, что и этой боли неминуемо приходит конец.

Но в начале жизни все бывает иначе. В начале жизни тобой правит мгновение. Все останется до скончания века так, как оно есть сейчас. В ранние годы ты еще не расчленен. Ты еще человек цельный; ты либо целиком и полностью несчастен, либо целиком и полностью счастлив. Две души в человеке формируются только с годами; только с годами ты всегда держишь противоядие при себе, как бы в себе; только с годами ты точно удваиваешься и обретаешь достаточно мужества противостоять как непомерному страданию, так и непомерному счастью.

Вначале мы не в силах бываем решительно сопротивляться, да, пожалуй, это и не нужно. Нам нужно постепенно привыкать к мысли, что мы можем парить в вышине, но можем ухнуть вниз и разбиться насмерть.

Вот вспоминаю, какой была она, первая любовь: просыпаешься словно со стеснением в груди и с мыслью о ее вчерашнем взгляде; волчий аппетит разыгрывается, как одно из проявлений чрезмерности во всем; расстояний для тебя не существует; зато время существует, до безумия много времени проходит между данным мгновением и новой встречей; решения принимаешь, какие Аяксу, Александру, Зигфриду и не снились. Песни распеваешь: неужели ты осмеливаешься петь, хотя кругом полно родных и знакомых? Открытие за открытием: веснушки бывают очень даже к лицу; шепоток создает близость; а я остряк, сказала она, я остряк; я, стало быть, существую, ведь я же остряк; она знает Берти Коха, прикончим Берти Коха, оказывается, я страшен в гневе; у девиц бедра какие-то другие; ходить медленно и короткими шагами не так-то просто, не та-ак-то просто, зато доставляет величайшее удовольствие; а у девчонок совсем другая температура; я ей нравлюсь, сказала она, я сказал, что и она мне нравится, ох, уму непостижимо; все, все сюда, слушайте, слушайте: я ей нравлюсь, я — ей!

Но вот они, совсем другие открытия: ей нравятся и другие, она как-то вдруг перестает понимать, о чем речь, и фильм не такой уж хороший, и времени у нее ни минуты нет, и вообще какая-то она неуловимая, да, я ее теряю. Все, все оставайтесь по домам, не слушайте, нет, и глаз не подымайте: Марк Нибур приготовился умирать.

Сердечная тоска и сердечные муки, о них говорят, кривя губы, но они все-таки существуют, и как может быть иначе, если душа твоя — еще раз скривим губы, — если душа твоя истекает кровью.

Тоска по дому точно такое же чувство, и это не удивительно, в нее тоже замешаны любовь и утрата. В тоске по дому, как и в любовных муках, заключена двойственность: наслаждение примешано к боли; и жестокое несчастье, которое тебя постигло, делает тебя неповторимым; исключено, чтобы кто-то еще так страдал, и оттого исключено, чтобы кто-то еще был таким, как ты.