— Вот сквозь дырки вместо зубов заговоришь, у тебя и вовсе ничего не заладится, — гаркнул бывший каптенармус, которого наш конвой произвел в старшего по колонне, и хоть я его не совсем понял, но язык придержал; зубы во рту мне хотелось сохранить.
Существовали сферы человеческой чувствительности, границы которых были мне неизвестны, и только по ярости людей я замечал, что вступил в запретную зону, а с тех пор, как увидел, что возбуждение лишь возрастало, когда спросишь о причинах, перестал и спрашивать.
Между составами, порожняком, что на широкой колее, и груженым — на нормальной, проходили еще четыре колеи; расстояние было немалое. Швейные машинки из дверей вагона взваливали нам на плечи, и тут рельсы точно начинали расти; восьмой рельс, последний перед порожняком на широких осях, был уже стальным барьером, едва преодолимым, а у загрузочного люка мы едва держались на ногах и с облегчением вздыхали, освобождая плечи от гнета.
Брюнохристус, сектант из Галле, объявил по этому сличаю, что торговал дома пуговицами и нитками, а также служил разъездным агентом фирмы «Пфафф». Подобные сведения нас не очень-то интересовали; слишком уж часто к описанию бывшего благоденствия пристегивались надоедливые сетования и заразительные причитания. Но кое-кто прислушивался к речам коммерсанта, когда он с важностью толковал о преимуществах пфаффовских машинок перед зингеровскими; быть может, речи Брюнохристуса напоминали людям о доме и о жене, или же им, как и мне, приходила в голову мысль, что мы, мужчины, ничего ровным счетом не смыслим в этих бабских механизмах.
Мой дед в своей сапожной мастерской даже к машинке для строчки не прикасался; если бабушка болела — а болела она часто, — эта работа лежала без движения.
Мне понадобилось время, чтобы припомнить, где у нас дома стояла машинка; ею никогда не пользовались, но она, видимо, была атрибутом семьи, как обручальные кольца были атрибутами брака.
Если нам нужно было что-то сшить, мы обращались к тете Анне или тете Риттер. Тетя Анна была нам двоюродной бабушкой, сестрой деда-сапожника, а тетя Риттер была всего-навсего подругой моей матери. Обе тяжело вздыхали, когда им приносили работу, и одна ни во что не ставила мастерство другой.
Тетя Риттер курила так много, как никто из моих знакомых, и она единственная, сколько я помню, давала нам, если сбегаешь ей за сигаретами «Юнона-Круглая», грош. Стоило посидеть у нее четверть часика, поглядеть, как она курит и шьет, и на весь остаток дня провоняешь круглой Юноной, зато обогатишься какой-нибудь этакой мудростью: негр действует неосознанно! Или: петрушка, по сути дела, в любое блюдо годна! Или: Гинденбург, вот это был человек!
У теток, той и другой, стояли зингеровские машинки, и большая часть машинок, которыми я обдирал себе плечи на товарной станции в Люблине, были продукцией этой фирмы. Я не очень-то любил Брюнохристуса — он всякий раз бился об заклад, а проигрывая, препирался, — вот и сказал ему, что изделия Пфаффа, видимо, не так уж хороши; я уже столько «зингеров» перетаскал, сколько «пфаффов», и «миле», и «фихтель и заксе», и «триумфов» вместе взятых; немецкая домохозяйка, похоже, высказалась в пользу Зингера.
— В пользу Айзе-е-ека Зингера! — протянул коммерсант Брюнохристус, словно это был ответ, и, увидев, что мне его слова ничего не говорят, добавил: — Айзек, пишется И-с-а-ак, смекаешь?
Тема пришлась мне не по душе, ибо, кто затронет ее, обязан был издеваться и негодовать, и я попросил, чтоб Брюнохрис разговаривал со мной как представитель фирмы, а не как офицер штаба.
Однако в ответ я услышал, что у представителя фирмы имеются еще обязанности представителя нации, равно как и у каждой домохозяйки, а со швейными машинками происходит то же самое, что с пророками: немецкая швейная машинка прославилась на весь мир, недаром в мирное время доля экспорта в пятнадцать раз превышала долю импорта — но, что правда, то правда, внутри страны продукция Зингера пользовалась возмутительно большим спросом.
Тут Брюнохристус совершил ошибку, пустившись в подробнейшее сравнение отечественных и иностранных машинок; он ухитрился даже кое-что рассказать нам о никелированном зубчатом транспортере и о бешеной скорости при строчке двойным стежком, пока мы с трудом тащились по гальке и шагали через рельсы с машинкой на горбу, которая, отечественного, иностранного ли происхождения, весила не меньше молотилки.
Однажды я с ним встретился на таком переходе — он налегке, я нагруженный — и в ответ на его вопли о спросе на «миле» и «пфаффе» пробормотал, вернее, прокряхтел:
— Осточертел ты со своим «миле», не пустить ли тебя на мыло! — И на сей раз вышел победителем.
Мы, привыкшие к фельдфебельским остротам, были не избалованы, и потому присловье «пустить его на мыло», которое позже стало звучать «а не пора ли его на мыло!», продержалось довольно долго и всегда всех веселило.
Но не Брюнохриса: до самого обеда он едва словечко проронил, а в обеденный перерыв обнаружилось, что он все это время обдумывал, как восстановить свой авторитет.