Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Стефан Цвейг прекрасно знает, о чем говорит. Два месяца назад, в самый разгар их с Фридерикой семейной драмы, Йозеф Рот осторожно поддержал в споре Фридерику, которую очень любил и которая называла его ласково Роти. Вскоре она покинула Лондон. Рот писал Цвейгу: «Хорошо, что ваша жена уехала. Надеюсь, вы не сочтете за бестактность, если я скажу вам, что это я посоветовал ей уехать. Не забывайте, дорогой друг, что она исключительно хороший человек и заслуживает уважения, и она в том возрасте, когда любая женщина боится быть брошенной. Это возраст паники. – И добавил: – Дорогой друг, это время, когда нужно любить, и любить не переставая. Мы все так запутались».

Цвейг не ответил ему. Ответил только сейчас, косвенно, поздравив с быстрым завершением любовной интрижки. Рота это не утешило.

* * *

В лекции «Вера и прогресс», которую Рот прочитал 12 июня при полном аншлаге в книжном магазине Аллерта де Ланге, его издателя в Амстердаме, он обрушился на суеверия, заявив под бурные аплодисменты, что человечество и человечность спасут современные технологии, – эту лекцию он закончил призывом: «Давайте поставим разум на службу тому, для чего он нам был дан: а именно на службу любви».

И вот теперь он мчит через границу, прочь от нервных срывов и любви, которая прошла. Виза получена. Вперед к побережью, к бистро, к другу. Лето любви. Июль в Остенде.

* * *

Конечная станция. Конфузясь, он сходит с поезда. Цвейг ждет на платформе, он уже обо всем позаботился: о носильщике, гостинице, транспорте. Встреча двух друзей здесь, у моря, поначалу скованная, натянутая, неловкая, настороженная с обеих сторон. Долгое время они только переписывались, Рот не скупился ни на упреки старому другу, ни на любовные излияния, частью преувеличенные, частью и правдивые. Цвейг скрытничал, уклонялся от встречи, робел, осторожничал, заботился о своем душевном покое. В их письмах установился воинственно-любовный баланс между дружбой, завистью, восхищением, зависимостью, любовью, умничаньем и ревностью. Там, в Амстердаме, отчаяние Рота, оставшегося в одиночестве и выпрашивающего бельгийскую визу, достигло новой глубины.

Теперь они жмут друг другу руки. «Герр Цвейг». «Герр Рот! Наконец-то. Добро пожаловать к морю!» А дальше все как обычно. Уже через мгновение Рот вздохнул с облегчением. Перед ним был человек, друг, который все для него устроит, с его-то связью с солнцем и здравым смыслом, с его налаженной, надежной жизнью. С какой радостью он вверит ему себя этим летом. Каким уверенным снова становится его шаг. И как счастлив Цвейг, сознавая, что здесь и сейчас он может осчастливить своего друга. Он наслаждается своим превосходством. Он вновь ощущает себя на волне жизни, наблюдая за тем, как его друг ковыляет рядом с ним по узким улочкам. Они созданы друг для друга. Два падающих человека, на короткое время обретшие опору друг в друге.

* * *

Она счастлива, сверх меры счастлива оттого, что ей удалось сбежать. Счастлива, что вырвалась из нацистской Германии. Ирмгард Койн не еврейка. Тем не менее ее книги запрещены в Германии. Женщины, которых она изобразила в «Девушке из искусственного шелка» и «Гильги – одна из нас», были слишком современными и слишком поглощены собой. Ее стиль был непозволительно современный, столичный. Асфальтовая писательница[25] в худшем и, следовательно, лучшем смысле этого слова.

Она – уверенная в себе, красивая молодая женщина, боа на шее, большой рот, большие глаза. Она дерзнула бросить вызов тем, кто посмел запретить ее книги. Она подала иск против нацистской власти, да еще попросила финансовой помощи для судебного процесса по делу «Койн против Министерства пропаганды». Она требовала, во-первых, обосновать, почему ее книги изъяли из продажи, во-вторых, выплатить компенсацию за конфискованные экземпляры, и более того: «Причиненный мне ущерб отнюдь не сводится к моим авторским долям в конфискованных тиражах, он вытекает из того очевидного факта, что мой ежемесячный доход до конфискации составлял несколько тысяч марок, а в результате конфискации не превышает и ста марок». Свой иск она отправила заказным письмом в земельный суд Берлина. Председатель суда передал письмо в гестапо. Оттуда последовал запрос в Имперскую палату культуры[26], действительно ли сочинения Ирмгард Койн включены в список вредной и нежелательной литературы. Ответ пришел через восемь дней и был однозначен: да. И вот в руках Койн письмо из гестапо: «Книги были представлены на рассмотрение президентом Имперской палаты культуры согласно § 1 распоряжения Имперской палаты культуры о вредной и нежелательной литературе, а затем описаны и конфискованы мной. Посему у вас нет права требовать компенсации». Ирмгард Койн подавала иски о возмещении ущерба и в другие земельные суды, но нигде до разбирательства дело не дошло.