Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Она показывает первые тридцать страниц своей новой книги Эгону Эрвину Кишу. И Киш в восторге, в таком восторге, что немедленно исчезает в своем номере наверху, оставив Ирмгард Койн с его женой Гизелой. Он возвращается только через полчаса. Он написал три письма. Одно – Ландауэру, которого поздравил с обретением блистательного автора, второе – своему американскому издателю, порекомендовав ему фантастическую немецкую писательницу и ее новую книгу, третье – друзьям в Париж, которых попросил пригласить Ирмгард Койн с лекцией о современной ситуации в Германии. Койн импонирует не только его восторженность, но и его революционный пыл, боевой коммунистический дух, оптимизм, неустрашимость, уверенность в грядущей победе. «Ты и представить себе не можешь таких людей, – пишет она Арнольду Штраусу в Америку. – И их отчаянной работы во имя новой демократической Германии». Как славно!

Киш рассказывает о своей героической одиссее, случившейся два года назад, в октябре 1934-го, когда он плыл в составе делегации в Австралию на антивоенный конгресс. Австралийское правительство не разрешило ему сойти на берег. В нем усмотрели угрозу безопасности Австралии. Тогда сорок его соратников, уже сошедшие с корабля, наняли моторную лодку, обогнули огромный пароход с Кишем на палубе – и он прыгнул почти с шестиметровой высоты в утлую лодчонку, на которой водрузили антивоенный флаг. Киш сломал ногу, зато ему, в конце концов, позволили выйти на берег, толпа ликовала, и вся мировая пресса трубила об этом происшествии. А в Австралии, как свидетельствует история, движение против войны и фашизма, бывшее до этого группкой маргиналов, превратилось в массовое[29]. И Эгон Эрвин Киш на несколько недель стал его героем.

Есть и менее героические факты. Полтора года он пишет книгу об этой одиссее и никак не допишет. В прошлом году даже поселился здесь на все лето, желая закончить книгу, но до сих пор чахнет над ней. Называться она будет «Приземление в Австралии», и он несколько измученно улыбается, сообщая об этом. Но улыбается. Эгон Эрвин Киш любит над собой посмеяться. Он смолит одну сигарету за другой, рядом с ним вечно толчется кто-то из коммунистов, и вместе они вынашивают планы. Ирмгард Койн им увлечена. Она называет его Эгонеком, так зовут его только друзья.

Она проводит несколько чудесных дней с ним и его женой, загорает в дюнах с Гизелой, плавает, занимается гимнастикой и пишет в Монтгомери: «Я совсем одичала, стала похожа на негритянку в желтом парике».

В один прекрасный день Эгонек предлагает ей поехать с ними в Остенде. В Café Flore. «Хочу тебя кое с кем познакомить».

* * *

Они едут в трамвае. По набережной снуют курортники, дети в ярких шапочках, солнце, легкая жизнь. Они сидят в Café Flore в тени под навесом, глядя на пляж, заказывают аперитив, когда появляются двое. Один – в светлом костюме, жилете с галстуком, с аккуратно подстриженными усами, густой шевелюрой, темными быстрыми глазами; сама уверенность, галантность, прямая спина, этакий элегантный крот в воскресном сюртуке. Следом за ним – невысокий сутуловатый господин в темном пиджаке, узких офицерских брюках, с заметно выпирающим брюшком, галстуком-бабочкой в полоску, хохолком на лбу, нависающими над верхней губой светлыми усищами и слегка раскачивающейся походкой. Печальный тюлень, потерявшийся на суше. Эгон Эрвин Киш и Гизела встречают дружным смехом господина в светлом костюме и представляют его Ирмгард Койн: Стефан Цвейг. Не без робости она протягивает ему руку. В это время Киш подбегает к покачивающемуся тюленю и хлопает что есть силы по спине. «Как? Без короны? Без горностая? Что случилось, старый габсбургский еврей?» – приветствует он, светясь от радости. «Очень смешно, старый большевистский еврей», – раздается в ответ рокочущий смех. Киш, с сигаретой в уголке рта и эйфорией в глазах, начинает общий разговор, прерывая явно затянувшийся обмен любезностями между Цвейгом и Койн, чтобы ускорить сближение и этих двоих. Они дружелюбно пожимают друг другу руки, и Ирмгард Койн видит белые, нежные руки, выступающие из черных рукавов, видит светлые, с бахромой усы, пепел на жилете. «Моя кожа сразу же сказала “да”», – напишет она позднее. Она смотрит на него, в его голубые глаза, замечает плохие зубы, которые он старается скрыть под усами, и его печаль. «Тогда, в Остенде, когда я впервые увидела Йозефа Рота, у меня возникло ощущение, будто передо мной человек, который просто умрет от печали в ближайшие часы. Его круглые голубые глаза были почти безжизненны от отчаяния, а голос звучал так, словно придушенный горем. Потом это впечатление развеялось, поскольку Рот был тогда не только печальным, но и непревзойденным и блистательным мизантропом».