Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Эти двое в тот вечер затерялись посреди их небольшой компании. Не церемонясь, Рот усаживает ее рядом с собой. Он недоверчив. Она не еврейка, он ее не знает, не прочитал ни одной ее книги. Почему она здесь? Из отвращения к стране, народу, власти, – говорит она. Вот как. А почему только сейчас эмигрировала? Она рассказывает о муже, о матери, о еврейском любовнике в Америке. Рот не спешит верить. Не потому, что считает ее осведомителем. Просто он не может согласиться с ее решением приехать именно теперь. Эмиграция не допускает колебаний, двусмысленности и промедления. Конечно, она произвела на него впечатление. Ведь, не будучи еврейкой, она по своей воле все бросила. И боролась с немецкими властями. Всем сердцем их ненавидя. Чем дольше она говорит, тем более спокойно и жадно он слушает. О Германии, о тамошней жизни, о Берлине. Он не был там три с половиной года. Он хочет знать все.

А ей по душе его любопытство, его внимание к подробностям и широкий взгляд, его расспросы и быстрые, язвительные, всегда неожиданные, точные суждения. Она читала его «Иова», «Марш Радецкого», была очень высокого мнения о них и поражена тем, что в беседе он такой же великолепный, если не лучше, рассказчик, как в своих книгах. Никто не знает, какие из его историй вымышлены, какие реальны. Ему просто нравится рассказывать, особенно вот этой загорелой Ирмгард Койн, которую привел с собой старый Киш. Позже она признается, что ни до, ни после не встречала человека, столь сексуально притягательного, как Йозеф Рот. Каким он был вечером того дня в Café Flore. Она пошла бы за ним куда угодно, не медля ни секунды. Только бы слушать и говорить. Быть с ним. И пить.

Это еще одна общая черта, которая их мгновенно сблизила. Они тотчас же поняли, что оба – опытные выпивохи, художники застолья и виртуозы по части обоснования, почему для того, чтобы жить и творить, необходимо пить. «Откроешь газету, и таким идиотизмом покажется тебе то, что ты вообще еще пишешь», – сообщает Ирмгард Койн Арнольду Штраусу, давая понять, что выпивка – это дело принципа. «Если хочешь писать, нужно подавить саму мысль, само знание о грядущем потопе, войне и т. д. Иначе ничего не напишешь. Вот почему нужен алкоголь. Важно только пить правильно и с умом. Профессия художника непоправимо, неотвратимо зависит от расположения духа».

Наконец-то есть тот, кто тебя понимает. Думает Рот. Думает Койн. Есть тот, с кем можно пить вволю, кто знает, что это единственный способ не погибнуть, что воздержание, быть может, и продлевает жизнь в отдаленной перспективе, но здесь и сейчас делает ее совершенно невозможной. К тому же тут, в Остенде, за Ротом неотступно следует его совесть – Стефан Цвейг, который всеми силами стремится отучить его пить. Когда они встречаются в бистро, Рот пьет молоко. Демонстрируя изрядное послушание, он избегает упреков, но и посмеивается над Цвейгом. Цвейг для него как мать. Он убежден, что алкоголь убьет Рота, уничтожит его талант, сколько бы Рот ни убеждал себя, что именно выпивка вдохновляет его творчество. «Я не могу смирять себя в литературе, не потворствуя плоти», – написал он как-то Цвейгу. У Рота поздняя стадия алкоголизма. Его ноги и ступни опухли настолько, что он с трудом втискивает их в обувь. Уже много лет его тошнит каждое утро, и длится это порой часами. Он почти не ест. Походы в ресторан считает эксцентричной тратой денег, которая может взбрести в голову только богачу вроде Стефана Цвейга. Тем не менее Цвейг изо дня в день уговаривает его поесть. Этим летом в Остенде ему это удается все чаще.

* * *

Эгон Эрвин Киш всегда окружен коммунистами, боевыми соратниками. Словно полководцы, они обсуждают политическую ситуацию, разрабатывают новую тактику борьбы с европейским фашизмом, планируют съезды, комитеты, обращения. Вилли Мюнценберг – харизматический вождь их кружка. В годы Веймарской республики он был царем коммунистической прессы в Германии, основал целую империю ежедневных газет, еженедельников и иллюстрированных журналов с миллионными тиражами. Ему принадлежали издания, выходившие по всему свету, девятнадцать ежедневных газет в одной только Японии, а также российская кинокомпания[30]. Вилли Мюнценберг олицетворяет коммунистическую общественность. Теперь, после запрета всех немецких и многих других его изданий в разных странах, он – могущественный глава Западного бюро пропаганды Коминтерна. Он не интеллектуал, ничего подобного. Он медведь, крепко сбитый невысокий шкаф. В молодости был сапожником. Потомственный пролетарий, выходец из рабочей семьи[31], говорит на тюрингском диалекте. Он не отстаивает линию партии и не плетет интриги. Он прагматик, пропагандист. Когда он появляется, все замолкают, молчат эрцгерцоги, банкиры и министры-социалисты. В комнату входит так, будто проламывает стену. Его сотрудники с опаской смотрят ему в лицо, пытаясь угадать, в каком он сегодня духе. Рядом с харизматическим вождем всегда «три мушкетера». Секретарь Ганс Шульц, шофер Эмиль и телохранитель Юпп. Без этих троих его никто никогда не встречал.