Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Ирмгард Койн любит Йозефа Рота и, как никто другой, понимает его. Она знает, что сблизило их этим летом одиночество. И она любит его одиночество и тоску, и его желание, чтобы она всегда, целиком и полностью была с ним. Ночью, лежа рядом, он иногда погружает руки глубоко-глубоко в ее волосы, словно боясь, что она вдруг исчезнет в темноте. А утром, медленно высвободив свои волосы из его узких белых рук, она часами держит его голову, пока его рвет. Она прочитала все его книги. Он не прочел ни одной ее. Но он заставляет ее писать, неустанно. Арнольду Штраусу она сообщает, что каждый день она и Рот устраивают «настоящую писательскую олимпиаду». Она трудится истово, но всякий раз, когда вечером они подсчитывают страницы, у него их оказывается больше, чем у нее. И когда она устает и ей не хочется ни вставать, ни идти в бистро и писать, он не дает ей отлынивать. Она не женщина, а солдат-писатель, у которого миссия в этом мире. И ни минуты отдыха, никаких перерывов. Писательство – священный долг. Перерыв для него – грех. Это закон его жизни. И Ирмгард Койн готова жить по этому закону, хотя бы какое-то время.

Ей импонирует его дар подтрунивать над собой, над своей неуклюжестью и отнюдь не воинственным видом, над своей негероической жизнью. Но вскоре она понимает, что это ни в коем случае не означает, будто она может тоже подтрунивать и распространяться об этом. Он невероятно раним и мнителен, и даже Ирмгард Койн не может предугадать, что его заденет. «Он был настолько уязвим, что и при мне носил маску», – скажет она позже биографу Рота Дэвиду Бронсену[62].

Вот каким она его видела: в личных делах и в мелочах он такой же, как в политике и в важных делах. Его ум ясный и острый, и он все провидит: и свою гибель, и гибель своего мира, и, конечно, он понимает, что его монархизм – химера, детская вера, сладкая ложь, которую он говорит себе изо дня в день, чтобы вынести жизнь, вынести свою ясность и знание. Собственно, к этому и призван писатель – видеть иной мир, желать иного мира и описывать иной мир, а не тот, что есть и будет.

Ирмгард Койн знала о нем все: «В своих книгах Рот охотно погружался в мир старой австрийской монархии, мир, который, как ему отчаянно хотелось верить, был – по крайней мере некогда – родиной его мыслей и чувств. Но он знал, что всегда был и будет безродным. Во всем, что входило в его жизнь – в людях, вещах, идеях, – он обнаруживал самый потаенный изъян и чувствовал холод, способный заморозить любое живое, теплое дыхание. Поэтому его манили чуждые миры, которые, мнилось ему, останутся для него непостижимыми, хранящими тепло. Но то, чего достигало его беспокойное творческое воображение, снова и снова разрушал его злосчастный ум. Он благословил бы даже дьявола и назвал бы его Богом, если б тот помог ему обрести веру в него. Временами он видел себя в каком-то пустом призрачном пространстве, на пограничье рационального и мистического, оторванным от реальности, тщетно пытающимся достичь недостижимого и сознающим его недостижимость. Он мучился и хотел во что бы то ни стало освободиться от себя, стать тем, кем он не был».

Легче всего это сделать, когда пишешь. «Зайка, у меня есть отличное изобретение», – возвещает он своей подруге за столом. Коротко улыбается и тут же с головой уходит в свое изобретение. Он пишет о том, что их окружает и о чем они говорят. Но что Ирмгард Койн с трудом узнает после того, как он запишет: «Его воображение мгновенно все превращало в нечто иное». И у него всегда наготове дельные идеи, не только литературные, а и вполне практические. Когда Ирмгард Койн сетует на то, что ее муж, верноподданный нацист в Германии, не соглашается на развод и она не знает, как его переубедить, Рот предлагает отправить ему открытку с извещением о том, что здесь, в Бельгии, она спит с евреями и неграми. И все разрешится само собой. Роту нравятся удачные придумки, и он считает, что лучшими из них обязан шнапсу. «Если хочешь, я покажу тебе в любой из моих книг хорошие пассажи, появившиеся благодаря хорошему кальвадосу», – сказал он однажды Соме Моргенштерну. К сожалению, тогда у него не было при себе книг.

Любимое его занятие – сочинять байки для подруги. «У тебя такие красивые длинные ресницы», – говорит она ему однажды. И Рот отвечает ей: да, да, а все потому, что давным-давно он перенес глазную инфекцию, из-за которой на короткое время ослеп и лишился всех ресниц. Ему пришлось тогда бесконечно колесить с толпой слепцов, часто падая и натыкаясь на стены. Не совсем понятно, почему в итоге его ресницы стали густыми и длинными, но история занятная.

Стефану Цвейгу греет сердце одно весеннее воспоминание, и он рассказывает Роту, как несколько лет назад познакомился с очаровательной женой издателя. «До чего же к лицу фрау Кипенхойер майское утро», – воскликнул в умилении Цвейг. На что Рот заметил: «Вы еще не видели ее сентябрьским вечером». В свою очередь пораженный Цвейг ответил: «Сразу видно, что вы настоящий поэт».