Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Йозеф Рот особенно обворожителен, когда Ирмгард Койн от него ничего не ожидает. Без всякого умысла она говорит ему, что соскучилась по немецкому черному хлебу. Тут Рот видит вдалеке извозчика, который кормит лошадь черным хлебом. И он пускается следом за этой парой, чтобы через полчаса явиться перед своей возлюбленной, сияя от счастья, с буханкой черного хлеба.

* * *

Когда они пишут, а пишут они всегда, Койн и Рот сидят за отдельными столиками. Она у окна, он – в глубине бистро. Он не выносит солнца. Его глаза, его опухшие ноги и кожа, его костюм – ничто в нем не создано для летнего солнца. Они сидят на расстоянии окрика друг от друга. Каждый настороженно посматривает на другого, гадая, кто быстрее продвигается. И кто больше пьет.

Их общий писательский день начинается с чтения гороскопа в Paris Soir и заканчивается в пять вечера с приходом Стефана Цвейга. Тот проходит мимо ее столика, коротко приветствует и направляется в темный угол бистро к своему другу.

В самом начале их знакомства Ирмгард Койн держит дистанцию и пишет в Америку: «Стефан Цвейг – прекрасный человек, гладкий, как бархат, источает доброту и человеколюбие. Я не могу подступиться ни к нему, ни к его книгам». Эти двое – совершенные чужаки. Но есть нечто: ревность к этому человеку, взявшемуся играть роль верной, заботливой жены в хаотичной жизни Йозефа Рота. А еще стыд. Она не хочет, чтобы ее любимый писатель зависел от этого человека. Она не хочет, чтобы Цвейг чувствовал свое превосходство над Ротом. Она не хочет, чтобы ее гениальный Рот был на содержании у Цвейга. Постепенно все это перерастает в нечто близкое к вражде, и вот уже она смотрит на лучшего друга Рота недобрыми глазами: «Он кажется декоративным. Именно таким, каким кинозритель представляет себе знаменитого писателя. Светский, элегантный, холеный, с меланхолической поволокой во взгляде. Он с любовной сердечностью рассказывает о Вене и рисует милые пастельные картины своей жизни, которая уже тихо и неумолимо увядает».

Если Рот и подтрунивает над Цвейгом, то исключительно в порядке самозащиты, чтобы не утратить уважения к себе, особенно в этом новом костюме, оплаченном его большим другом. Каждый день он носит его на собственном теле, этот подарок, этот символ неполноценности в мире денег. Йозеф Рот об этом пишет в своих книгах. О лоске, о необходимости денег и о том, как проста жизнь в мире, где деньги никогда не кончаются, а идиоты на улице раскланиваются с именитым сказителем.

О том же и книга, которую он только что окончил, вторую половину которой он переписывает в темном углу бельгийского бистро. Это «Исповедь убийцы». История Семена Семеновича Голубчика, выросшего в нищете, без отца, где-то в лесах на родине Йозефа Рота. Настоящий его родитель – богатый, далекий, пылкий князь Кропоткин, который знать не знает об этом сыне, плоде давно угасшей страсти. Голубчик всю жизнь борется за признание, он становится безжалостным осведомителем русской охранки, влюбляется в прелестницу Лютецию, едет за ней в Париж, сорит деньгами и уже не может обходиться без шика, без новых нарядов: «Нужны были наряды для меня и Лютеции, равно как и услужливость портного, снимавшего с меня бережными пальцами мерки в гостинице, словно я был каким-то хрупким божеством, так что моих плеч и ног едва можно было коснуться сантиметром. Именно потому, что я был всего лишь Голубчиком, мне требовалось все то, что было бы обременительно для Кропоткина. Мне были необходимы по-собачьи преданный взгляд портье, согбенные спины официантов и прочей прислуги, иначе бы я не увидел их безупречно выбритые затылки. И деньги, мне нужны были деньги…»[63]

Вторую половину «Исповеди» Рот исправляет вместе со Стефаном Цвейгом. Он читает другу вслух и передает ему страницы корректуры. Работа с Цвейгом вызвала целый вал правок, и Рот вынужден сообщить своему издателю Вальтеру Ландауэру, что «начиная со страницы 65 многое изменено», самые важные изменения в последних двух тетрадках, финал полностью переписан. Он не уточняет, кому обязан этими изменениями, но между прочим упоминает, что Стефан Цвейг тоже в Остенде и хотел бы повидать его, Ландауэра. Рот хоть и вскользь, но с расчетом намекнул на эту возможную встречу, зная, как важен Цвейг, с его бестселлерами и связями, для Ландауэра и для испытывающего затруднения издательства Аллерта де Ланге. И Ландауэр немедленно отвечает: «Было бы хорошо, если бы мы переговорили с господином Стефаном Цвейгом в ближайшую среду».

* * *

Вряд ли у Стефана Цвейга найдется время для Вальтера Ландауэра в среду. Здесь, у моря, этим летом у него вообще ни на что нет времени. То есть абсолютно. Ему почти не пишут, а это значит: нет плохих новостей, нет писем с мольбами о материальной помощи и никаких нападок из-за «Кастеллио», из-за брошенной жены, из-за брошенного дома на горе Капуцинов, из-за чрезмерной политической сдержанности, из-за чрезмерной агрессивности. Все, что ему нужно здесь, на старом летнем курорте его жизни, – это покой, и покой не ради себя, а ради работы.