Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Истории о мире, откуда был родом и сам Йозеф Рот, о положении евреев в Советском Союзе, об эмиграции в Америку: «Многие уезжают, повинуясь инстинкту, сами толком не зная зачем. Их влечет смутный зов чужбины или же внятный зов устроившегося родственника; желание посмотреть мир, вырваться из тесноты родного угла, стремление действовать, пробовать свои силы. Многие возвращаются. Многие навсегда остаются скитальцами. У восточноевропейских евреев нет родины, но родные могилы – на каждом кладбище. Многие богатеют. Приобретают влияние. Творчески осваивают чужую культуру. Многие теряют себя и свой мир. Оседают в гетто, выбраться из которого смогут только их дети. Большинство дают Западу по меньшей мере столько же, сколько берет Запад у них. Иные дают Западу больше, чем он дает взамен. Как бы то ни было, право жить на Западе имеет каждый, кто принес себя в жертву, приехав сюда»[67].

Цвейга, западного еврея, эта книга настолько тронула, что он отправил Йозефу Роту письмо, в котором хвалил книгу и благодарил за то, что он написал ее.

Это было началом их дружбы, не в последнюю очередь еще и потому, что Йозеф Рот не ограничился благодарностью за письмо человеку, которым давно восхищался, но немедленно стал возражать ему: «Вы говорите, что евреи не верят в жизнь после смерти – я не согласен с вами. Но это спор, требующий много времени и места».

* * *

В конверте, полученном этим утром, Стефан Цвейг находит не только записку, но и полностью исписанный лист, без заголовка. То самое «написанное», что признательный Рот присовокупил к своей благодарности ему за дружбу. Начинался текст так: «В день девятого ава евреи собрались на кладбище, как велел обычай. Некоторые читали Кинот, плачи. Каждое слово в них было горьким и жгучим, как слеза». Далее Рот пишет о надгробиях, надписях на них, о высеченной меноре, «свидетельствовавшей о том, что под этой плитой покоится прах еврея, который когда-то жил, чувствовал, думал, постигал, видел и шел по миру с мудрым сердцем, заботливыми руками, ясным умом, светлым взором, уверенной поступью. Он сам был светочем в Израиле, поэтому могилу его украшает светильник». Он также описывает легкую печаль, которая охватывает молящихся по мере того, как день девятого ава медленно клонится к закату. Заканчивался текст словами: «Они уже закрывали книги, уже подумывали уходить. Вдруг донесся тихий, унылый скрип древних кладбищенских ворот. Кто бы это мог прийти или уйти? Но ворота были заперты!»

Стефан Цвейг читает и перечитывает этот текст, и его переполняет благодарность. Как раз то, чего ему так не хватало, недостающее звено – день великого траура на еврейском кладбище в Риме между опрокинутыми надгробиями перед тем, как откроются ворота и пришелец сообщит о новом похищении меноры. Рот написал это для него, и Стефан Цвейг вставляет текст в свою легенду, слегка изменив интонацию, мелодию, превратив в собственный. «В самый печальный день года, в день разрушения Храма, девятого ава, в этот приснопамятный день, который сделал их отцов бездомными и рассыпал, словно соль, по всем странам света, евреи Рима, собравшиеся за городом, по обычаю…»[68] Он пишет о могильной плите с изображением меноры, означавшим, «что здесь вечным сном спит мудрец, который и сам был светочем в Израиле». И наконец: «День великого горя, девятое ава, медленно клонился к вечеру, и приближался час последней молитвы, когда заскрипели ржавые ворота…»

В каком-то смысле эта книга станет их общей, историей о вечном бегстве и вере в то, что есть место, которое хранит тайну, где евреи всего света могли бы жить в мире. С согласия Вениамина изготавливают копию меноры, именно копию потом выкрадут, и она навеки исчезнет, но для подлинной меноры он задумал нечто особенное: «Пусть Господь, только Он, и никто другой, решает судьбу светильника. Все, до чего я додумался, это – закопать светильник, чтобы воистину сберечь его. Но кто скажет, как долго он пролежит в земле? Может быть, Бог навеки оставит его во тьме и обречет наш народ на вечное рассеяние и блуждание. А может быть – я надеюсь на это всей душой, – Богу будет угодно, чтобы народ наш вернулся на родину». И далее Цвейг добавляет (и, возможно, этим возвращает свой долг другу Роту и его вере в жизнь после смерти): «Не заботься о том, что будет, предоставь это Богу и времени. Пусть он считается пропавшим, наш светоч! Значит, мы, кому известна тайна, мы прожили жизнь не зря! Ибо в отличие от земной плоти золото не исчезает в лоне земли, как не исчезнет имя наше во тьме времен. Пребудет одно, пребудет и другое. Давай же верить, что он восстанет из могилы и когда-нибудь вновь воссияет нашему народу, вернувшемуся на родину. Ибо, только сохранив веру, мы сохраним себя в этом мире».

Эта мольба своим появлением обязана Роту. Мольба, рожденная верой и надеждой на окончание бегства, в том числе их бегства – Цвейга, Рота, всего их маленького сообщества здесь, у моря. Что будет, когда лето закончится? Оно медленно клонится к закату.