Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

Прощание с Ротом для Цвейга тяжелое и легкое одновременно. Теперь он свободен. Его кошмар, самая дорогая ноша на его плечах, его нечистая совесть, его литературная совесть, его неподкупный, трудный друг остается здесь, тогда как он сам отправляется в новый мир. Да, он поддержал его, оставил денег, привел в порядок его контракты, а заодно, более или менее, и его жизнь. А теперь есть Койн, и Рот с ней счастлив, она о нем заботится, всегда рядом и не отступит, хотя и не остановит его разрушения и саморазрушения, а пожалуй, даже и подстегнет своей неистовой жаждой жить, писать, пить. И своей любовью к нему, к его ненависти, тоске, готовности низко пасть, если мир нельзя спасти. Цвейг покидает Рота вместе со своей любовью.

Вечером, накануне его отъезда, они снова в итальянском ресторане, на набережной. Последнее доброе напутствие Цвейга, последнее обсуждение планов, литературных планов. Последняя бутылка Verveine. Цвейгу хочется верить, что он оставляет друга со сколько-нибудь надежными видами на будущее. Что он может уехать, не испытывая к нему жалости. Но в глубине души он знает, что стабильность Рота, обретенная этим летом, – не более чем иллюзия. Не сам ли он писал Бену Хюбшу, что романы Рота становятся все хуже и что он предвидит черную полосу для него, для его книг на европейском и американском рынках. Стефан Цвейг это знает и не желает знать. Он больше ничего не может сделать для Рота, разве что с ним погибнуть. Не сейчас. Он рвется к свободе. Это лето воодушевило его, как никакое другое. И он полон решимости совершить новый прорыв. Начать все сначала. Он снова верит в свои силы и намерен сохранить эту веру.

Он отправляется вместе с Лоттой в Лондон, оттуда – в Саутгемптон, откуда 8 августа отплывает в Бразилию. Один, без Лотты, без Фридерики, без Рота, без Шахматного Лиса.

* * *

С его родины, из старого дома на горе Капуцинов приходят очередные новости. Летний фестиваль, как и каждый год[70]. Снова будет Тосканини, вместе с Бруно Вальтером. Они готовят демонстрацию – антибайройтский, ненацистский немецкий театрально-музыкальный фестиваль[71]. Но Цвейг рад, что его там нет. Он ненавидел фестивальную суету и старался сбежать из своего города в это время. Несмотря на любовь к Тосканини и его обществу. В последний день на бельгийском пляже он писал приятельнице в Зальцбург: «Вы знаете, сколь отвратительна мне с некоторых пор тамошняя атмосфера. Я был совершенно разбит и не мог работать. Прибавьте к этому постоянные пикировки в семье, с близкими, осуждавшими мой так называемый пессимизм и желавшими быть связанными с родиной так же сильно, как я порывался из нее уехать. Эта горечь заслонила чудесные годы, проведенные там, они почти изгладились в моей памяти. Год назад я испытал неизъяснимое наслаждение, почувствовав, что мир Тосканини угасает. Он был и, по-видимому, останется и в этом году таким же прекрасным, как закат».

И из этого заката пришло письмо. Из дома, где по-прежнему жили Фридерика и ее дочери, те самые близкие, которые осуждают пессимизм. Тем не менее они охотно выступают в роли его послов, и во время фестиваля в их доме много гостей. В этом году среди них Клаус Манн с сестрой Эрикой. Клаус отправляет хозяину дома открытку, бесхитростную, безмятежную, краткую: «Сердечный поклон вам! Как вы должны нам завидовать! У вас чудесно, почему вы не здесь? Разве может быть приятнее в Рио или Остенде?» Днем раньше Клаус Манн записал в своем дневнике: «Среди этого шума и гама всегда тяжелые приступы тоски. Перед сном представляю себе свою смерть. Кто будет у моей постели? Никто? В голове крутится строка: “Но ангел смилуется надо мной”». И через два дня: «Дождь. Все еще спят. А мне не спится. Стошнило в ванной. Думаю о всех сборищах, на которых бывал… О потерянных лицах».

Плакать в дневнике, радоваться на открытках и пыжиться изо всех сил, чтобы вызвать зависть. Держать спину прямо. Не обнаруживать слабость. Ни перед врагами, ни перед друзьями. «У вас чудесно». И мысли о смерти. Писательница Аннета Кольб тоже в этом году в Зальцбурге. И она чувствует, что, быть может, все это видит в последний раз. «Осознание совершающегося в мире и безнадежность печалили наши души. Адское эхо войны в Испании достигало озер, лесов и концертных залов». Легкий взмах руки на прощанье: «Кто сказал, что она вернется в Зальцбург? Не становится ли жизнь с каждым годом все более зыбкой?» И заканчивает она свою книгу о Зальцбурге словами: «Прекрасная, исчезающая Австрия, еще раз прощай! С Богом, сердце Европы!»

Этот пессимизм уже многие годы глубоко и прочно сидит в душе Цвейга. Теперь, когда тени сгущаются, он ему помогает. В своем последнем письме из Остенде зальцбургской приятельнице он признается: «Именно потому что я à la longue[72] пессимист, во мне неискоренима способность наслаждаться: нужно только взять все хорошее с собой, пока еще можешь это вкушать».

* * *