Остенде. 1936 год: лето дружбы и печали. Последнее безмятежное лето перед Второй мировой

В день отъезда Цвейга в Бразилию Рот отправляет ему письмо: «Я очень хотел написать вам что-то радостное, но, увы, пишу о грустном. Хюбш просто расторг со мной договор». Цвейг давно ожидал этого, он сам сообщил издателю о снижении качества книг Рота. Однако теперь он понял, что это означает лично для него: его ответственность, его финансовая ответственность за друга возросла. И похоже, что она слишком велика для него одного.

Панике Рота нет предела. Цвейг оставил ему достаточно денег, так что несколько недель он мог бы жить беззаботно. Кроме того, он не только закончил очередной роман, «Неправильный вес», но и начал новый, «Сказку 1002-й ночи». Правда, Querido и De Lange его отвергли, но зато De Gemeenschap готово заплатить солидный гонорар три тысячи гульденов, половину из которых Рот уже получил в качестве аванса. Но этот аванс тут же крадет у него в Амстердаме, куда он приехал вместе с Койн на переговоры с издателем, молодой голландец Андрис ван Америнген, который подвизался секретарем у Рота. Весь аванс пропал, вместе с деньгами Цвейга. В это же время за нарушение паспортного режима задерживают Ирмгард Койн, ей угрожают депортацией в Германию, а Рот, без гроша в кармане, больше не может оставаться в Голландии. Но благодаря случаю, а точнее, дружелюбному чиновнику Койн получает пятидневную визу в Бельгию и транзитную визу во Францию, и вдвоем они наконец отправляются в Вену через Брюссель и Париж. Австрия теперь единственная страна, в которой Койн разрешено находиться без визы. Они останавливаются в отеле Bristol, где у Рота по-прежнему настолько прочная репутация, что им не нужно сразу оплачивать счета. У обоих нет денег. Аллерт де Ланге по политическим соображениям и из страха перед гитлеровской Германией отказывается публиковать новый роман Койн «После полуночи». Они шлют во все концы письма, моля о помощи, и только старый, верный, очарованный Арнольд Штраус не скупится и посылает им из Америки деньги. На них-то они какое-то время и живут.

Подобно тому, как Стефан Цвейг, как бы повторяя опыт 1914 года, едет на войну и прибывает в новую Вену, и Рота ждет аналогичное путешествие: «Лемберг по-прежнему наш». Город давно уже не австрийский. Но родственники Рота все еще живут там, и Рот, которого пригласили с лекционным туром весной 1937 года в Польшу, в декабре 1936-го отправляется на свою старую родину. К пейзажам, к людям, по которым истосковался. В Остенде он купил большой мешок, с ним желал отправиться в странствия, как его еврейские предки, говорил он опешившей Ирмгард Койн. Позже Койн вспоминала, что он почитал кротких восточных евреев своей родины едва ли не святыми, чьей простоты и человечности не было у западных европейцев. Он считал себя обязанным снова их навестить, вернуться в Галицию. «Я не был там целую вечность. Я должен увидеть ее снова», – говорил он подруге.

Они живут в гостинице. Рот не пожелал квартировать у родственников. «У евреев такие маленькие рюмки», – объясняет он.

* * *

Этой зимой 1936/37 года Рот снова возрождается. Только здесь, на родине, говорит Ирмгард Койн, ему не нужно постоянно играть кого-то, кем он не был. «Только там, у своих истоков, он не был расколот на тысячи фрагментов. Он гордился знакомством с самыми бедными евреями, вроде тех, к которым однажды привел меня, жившими в подвале, где свечи горели даже днем. Он сидел с ними за столом и говорил на идише, и нельзя было не почувствовать его любовь к людям и не полюбить его самого». Только в Броды он не хочет. «Воспоминания, – догадывается Койн, – равно хорошие и плохие слишком взволновали бы его».

С кузиной Паулой Грюбель он ходит на еврейское кладбище, бродит вдоль рядов могил и читает вслух имена умерших. «Здесь покоится много хороших людей», – говорит он Пауле.

В «Землянике», этом недописанном романе о родине, Йозеф Рот пишет: «Я шел по улице, которая вела к кладбищу. На самом деле я хотел идти в противоположном направлении – на вокзал. Но, должно быть, перепутал направления. А возможно, я подумал тогда, что вокзал откроется лишь утром, между тем кладбище остается открытым всю ночь. В мертвецкой горел свет. Там вместе с мертвецами спал старый Пантелеймон. Я знал его, он тоже знал меня. Потому что в нашем городе принято гулять на кладбище. В других городах есть сады или парки. А у нас кладбище. Дети играют среди могил. Старики сидят на могильных камнях и нюхают землю, которая состоит из наших предков и очень богата».