Осторожно, волшебное!

А в цехе... цех, признаться, тоже не радовал. После возвращения его поставили не на очередной уникальный опытный станок, а на мелкосерийные, хорошо освоенные, идущие без сучка и без задоринки (сказать по правде, давно можно было безболезненно убрать их из экспериментального цеха, здесь действовала инерция) Никите претило делать монотонную, неинтересную работу, с раз и навсегда заученным распорядком, где не требовалось соображать, искать варианты, принимать решения, где не могло быть удач и неудач, особых горестей и особых радостей (некоторые добивались именно таких нарядов, им так было проще, удобнее). Мастер участка лежал в больнице с желтухой, а тот, кто его заменял, врио мастера (один из дружков-приятелей Жукова), не стал даже с Никитой разговаривать, только бросил на ходу: «Дисциплинка! У меня, Иванов, любимчиков не будет, учти. Вкалывай, рабочий класс, и поменьше трепа». Главный был в заграничной командировке, за морями и горами, в Японии, начальник цеха - в отпуску. Август, время летних отпусков, время затяжных московских дождей, унылое время...

Убрали его фото с доски рационализаторов и изобретателей. Убрали косое-кривое подслеповатое фото с плохой, грубой ретушью, а нового не повесили. Никита даже не ожидал, что это его так заденет. Сам себе не хотел признаваться, как он обижен, как ему горько. «Подумаешь, слава во всемирном масштабе, Нобелевская премия. Перебьемся, перетолчемся». Но шутки что-то плохо помогали. Пойти спросить, в чем дело, почему убрали? Самолюбие не позволяло. Слишком много чести - ходить, спрашивать, как будто придаешь всему этому большое значение, относишься чересчур серьезно. Да к тому же еще на данный момент доской ведал Жуков, а этот сумеет вывернуться (карточка была плохая, общественность указывала, сигнал принят, снять сняли, а новую сделаем при случае... по мере силы-возможности...). Ну уж к Жуко- ву-то он во всяком случае не пойдет кланяться!

Последнее рацпредложение, которое Никита оформил и внес еще до отпуска, валялось в бризе без движения, техник из бриза (тоже врио и тоже из жуковских друзей, сосед по садовому участку), вяло говорил, что лето, все сидят временные, ему еще кроме изобретательства подвалили часть техучебы, прямо зарез, вот приедет начальник цеха, вот спихнем ремонт бытовок, вот закончим третий квартал...

А тут еще стали шить брак, хотя никакого брака Никита за собой не числил. (В бракоделах ходить? Иванову - в бракоделах! Этого только не хватало). А тут еще картошка...

Каждую осень вставал вопрос о том, что нужно ехать на картошку, помогать совхозу «Красные холмы». Встал он и на этот раз. Обычно начальнички старались сбыть на картошку наименее квалифицированных людей. Таких, как Никита, как Дормидоныч, придерживали, не посылали. Нынешней осенью на участок легла повинность: дать одного человека. Врио мастера твердой рукой вписал: Иванов Н.А. Толстая нормировщица Муза Дмитриевна ахала: «Главный бы нипочем не утвердил, оставил вас на сборке нового винторезного. Начальник цеха, тот уж обязательно бы вычеркнул...» Никита прикрывался своей знаменитой усмешечкой, как щитом. «Ничего страшного, проветрюсь. Не хилый, не безрукий». И в самом деле, тут не было ничего страшного - дней десять погнуть спину на node, покидать в мешки мокрую, облепленную глиной картошку. Но самолюбие опять было уязвлено, гордость страдала.

...И вот Никита, сидя на жесткой скамье переполненного вагона, в ватнике и сдвинутой на затылок «рыбьего меха» ушанке Женьки с распущенными ушами, болтающимися завязками, ехал в «Красные холмы». Кругом острили и хохотали (только он один не принимал участия), пели дурашливые песни вроде «За-за-икнулся я однажды, что кра-кра- савицу люблю...». Среди этого бесшабашного и беззаботного веселья Никита чувствовал себя одиноким, незаслуженно обиженным, непонятым.

Немного жаль было себя, жаль нового винторезного (кого-то на него поставят? Ах, руки за отпуск так стосковались по настоящей тонкой и сложной работе), жаль... Его стали тормошить, смешить, он не выдержал и вместе со всеми лихо подхватил: «А она мне отвеча-ча-чала: «За-за-икания не терплю!»

* * *

Приехал Вадик. Москва встретила его слабой улыбкой сквозь слезы дождя, и он приветственно помахал городу рукой, загорелый и обветренный, с рюкзаком, повешенным на одно плечо, в ярко-пятнистом свитере и старых брюках от прошлогоднего стройотрядного костюма, линялых, застиранных, но зато с вышитым на заднем кармане ковбоем (умолил добрую Мусю, та сжалилась, вышила за два часа до его отъезда).