Осторожно, волшебное!

Дом, рубленый, двухэтажный, хотя и под драночной крышей, выглядел отлично. Крепкая баба добыла в какой-то артели много краски и окрасила его в ярко-голубой цвет, а наличники окон в красный. Накупила множество всякой обстановки, нужных и ненужных вещей, осталась, как она плакалась, без копейки, ни с чем. Покупала торопливо, грубо, нахраписто, не очень вглядываясь в вещи, легко отсчитывая завязанные в носовой платок кредитки. А через месяц, когда была объявлена денежная реформа и обмен денег, только пожимала плечами: мне что, гол как сокол, нечего обменивать.

Кончилась эпоха карточек. И тут откуда-то со дна сундука появился диплом зубного врача. Крепкая баба пошла в поликлинику на полставки, а больше принимала у себя, за высоким глухим тесовым забором, под которым и курица не проползет. С налогами ее не трогали, миловали.

Приходили посылки из Грузии; оказывается, в годы войны крепкая баба была эвакуирована вовсе не в Горький или Ташкент, а в Тбилиси, приобрела там задушевных друзей, которые слали ей в больших количествах лакированные дамские туфли с круглыми, бульбой, носами, по моде того времени, и очень широкими каблуками. К сожалению, туфли были всегда малы или велики, приходилось их продавать...

Поговаривали, что зубниха из голубого дома интересуется золотишком, ходит по старушкам, роется с ними в комодах и шкатулках (ей нужно, дескать, золото для коронок), а заодно не брезгает и ценными камушками. Покупает темные старинные иконы, старый фарфор.

В Берендеево приехал капитан. Он, получив отпуск из части, разыскивал высокую сердитую старуху, которая в сорок первом прятала его и еще троих в погребе, прикладывала к ранам столетник, рвала свои нижние юбки на бинты, а потом вывела их лесными тропами к линии фронта. Учитель Савчук установил - это была угрюмая молчаливая Илларионовна, которая не обмолвилась о том ни полс.ловом, схоронила все дело в тайне от своих болтливых, востроглазых соседок. Крепкая баба явилась к капитану с очередной девчонкой, наряженной по такому случаю в новое, специально извлеченное из сундука бумазеевое платье. Пошли слезы, рассказы о золотой незабвенной Илларионовне, о ее доброте, участливости. Если бы знала добрая старушка, что ее любимая внучка не имеет крыши над головой, живет где придется, по чужим людям... К этому времени голубой дом, окруженный еще другими большими и малыми строениями, оказался записанным на какого-то бессловесного старика, которого хозяйка привезла, поселила в пристройке с земляным полом и на людях почтительно называла «крестным». А она была вроде ни при чем, по-прежнему снимала угол.

Капитан расчувствовался, написал в газету, ходил куда- то, хлопотал. В конце концов было принято решение построить дом для внучки героической русской женщины, которая с опасностью для жизни прятала у себя раненых бойцов и офицеров. И за голубым домом, в глубине квартала, вырос кирпичный дом под добротной железной крышей, а заодно просторный сарай, выкрашенный густо-зеленой масляной краской, с окнами и крылечком, снльно смахивающий на жилой дом, а заодно курятник и еще всякая всячина.

И жила теперь крепкая баба, как в сказке, не то в голубом доме, не то в кирпичном, не то в зеленом, а может быть, во всех трех сразу. Две сестренки, обе на одно лицо, с серенькими лицами и голодными глазами, мыли полы, поливали грядки дерьмом из уборной, кипятили инструмент, драили шарики и шишечки зубоврачебного кресла. На дворе здоровенная дворняга в жаркой шубе сторожила покой хозяйки, жрала что-то питательное и дымящееся из огромной глиняной миски, а на нее смотрели грустные недетские глаза девочек. Однажды вышла какая-то неприятность... кажется, хозяйка сильнее, чем надо, ударила одну сестру, а может быть, девчонка сама ударилась головой о балку сарая, где держали свинью и где крепкая баба экономила на электричестве. Замять эту историю, все как-то втихую уладить помог тот же Начальник.

Крепкая баба сменила пуховый платок на фетровую жесткую шляпу с бантом и черной резинкой под подбородок, у нее была синяя бостоновая шуба, туго обжимающая ее широкую квадратную талию, увенчанная чернобуркой, с каменными трубочками клеша, с блестящей подкладкой. Вся она, монументальная, налитая здоровьем, наглая, была воплощением довольства, умения устраивать на нашей грешной планете земные житейские дела. Волосы ее из седоватых давно стали пронзительно-желтыми, пережженными на концах в труху, с темной полоской вдоль пробора, на руках появились золотые часы и браслеты, врезанные в мясо, во рту обильно засверкали золотые зубы, в ушах, оттягивая вялые мочки, повисли грубые золотые подвески, на колыхающейся, низко опущенной груди подскакивала фунтовая золотая брошка.

Летом все углы сдавались приезжим дачникам, они копошились, как муравьи, вокруг домов - и зеленого, и кирпичного, и голубого, с корытами, керосинками, детскими колясками, гамаками. Их прописывали как родственников (Начальник ставил подпись и, подышав на печать, прикладывал ее к листу).