Осторожно, волшебное!

Правда, товарищ Гусаков нельзя сказать чтобы был на подъеме. Нет, он был, прямо скажем, на спаде. Умение написать без помарок туманно-неопределенную резолюцию с призывом «поднять работу на еще большую высоту» или произнести длинную речь ни о чем и обо всем - это умение, которое во времена оиы нет-нет да выручало товарища Гусакова, позволяло держаться на поверхности, теперь совершенно не ценилось, наоборот, вызывало осуждение или, того хуже, насмешки. Товарищ Гусаков прослышал краем уха: его прозвали «Буросо» за то, что он будто бы каждое свое выступление - шла ли на совещании речь о нормировании, или, напротив того, о планировании - начинал со слов: «Бурный рост советского общества...» Теперь выходили на первый план другие товарищи, которые, возможно, не умели так картинно и величаво сидеть за столом президиума на самом видном месте, поближе к микрофону и звонку, как он, но зато умели что-то другое, ему непонятное и недоступное. Создавалась вполне реальная угроза, что бурный рост советского общества будет в дальнейшем осуществляться без участия товарища Гусакова, который, кстати, давно уже перевалил за пенсионный возраст.

Но пока что товарищ Гусаков, хотя и съехавший на несколько ступеней вниз, еще мог быть полезен. Крепкая баба цепко, крепко, неотвязно уцепилась за товарища Гусакова, а заодно за друзей товарища Гусакова и друзей его друзей. Под московские бумажки в Берендееве было получено дополнительно энное количество кирпичей и длинных гибких, пахнущих смолой досок. Под племянника Начальник почтительно доставил на грузовике совхозную корову ярославской породы, которая в сопроводиловке была деликатно названа «телкой, списанной за непородностью». Правда, племянник, рано вытянувшийся, нескладный и расхлябанный, не расстающийся с гитарой, пить парное молоко наотрез отказался, потихоньку упрашивал Любу покупать ему на вокзале пиво и московские сигареты. Но зато крестная делала из молока творог и возила его, накрыв чистенькой марлечкой, в ведре в Москву.

Люба была отличницей в вечерней школе, хотя много пропускала, занималась урывками (крепкая баба рада была бы ее не пустить совсем, но боялась разных обследований, гнева инспектора). Племянник имел на лето три переэкзаменовки. Крепкой бабе всегда казалось, что Любка бездельничает, недогружена; она порешила - ничего девке не сделается, летом вечера пустые, пусть занимается с племянником. Занимались на террасе. На свет летели какие-то бесчисленные бабочки и жучки, они запутывались сослепу в толстых Любиных косах, жужжали. Она сердито хлопала мошкару на своих сильных загорелых плечах с врезающимися лямками старого сарафана, думала, что ей вставать в пять утра, а тут раньше одиннадцати не управишься, простодушно удивлялась, откуда в культурной Москве берутся такие дурачки и зачем их там держат. Пахло липовым цветом. На черном безлунном небе россыпью светили звезды, как будто кто-то раскрошил гнилушку в темной невысокой траве, из далей галактики тянуло сыростью, холодом мировых пространств, и Люба, пока племянник туго и трудно ворочал скудными мозгами, старалась отыскать те созвездия, которые ей показывал в звездном атласе учитель Савчук, и про себя повторяла таинственные странные названия звезд: Альбирео, Садальмелек, Альголь. Полуоткрытые губы ее шевелились и серебристо поблескивали зубы, словно осыпанные звездной пылью...

Когда кончали с алгеброй и физикой, Люба, облегченно вздохнув, иногда просила племянника немного поиграть на гитаре, подпевала своим грудным глубоким голосом, который обещал стать сильным и в котором было что-то неуловимо обаятельное, обуховское. Играл племянник, как ни странно, хорошо. И, держа гитару в руках, трогая ее дрожащие струны, становился как будто другим человеком. Движения, уже не расхлябанные, были точными, пальцы - послушными, умными. На узком голубоватом личике племянника появлялось выражение почтительной любви, старательной преданности, которое удивительно его красило. И Любе оставалось только удивляться, как это дурачок становится вдруг совсем не дурачком и с чего бы такое могло быть (девочка из Берендеева не знала, что, задавая себе эти вопросы, она прикасается к загадке таланта, которую человечество тщится разгадать вот уже сколько веков, со времен первых наскальных рисунков).

Племянник, как и следовало ожидать, влюбился в Любу по уши. Он смотрел на нее почти такими же преданными собачьими глазами, как на гитару. И в один несчастный алгебраический вечер попробовал выразить свои чувства... Звонко прозвучала затрещина, отвешенная сильной рукой. Стул повалился набок, и неустойчивое тело племянника, перевесившись через перила террасы, поколебавшись взад-вперед, рухнуло в густые заросли крапивы. Он выкарабкивался на четвереньках, скуля н хныча, а над ним по-прежнему безмятежно щурились древние звезды с таинственными именами: Аль- бирео, Садальмелек, Альголь. Звездам было'все равно. Он не был им сродни, чужой племянник. Они не жалели его, не сочувствовали его безответной любви.