Осторожно, волшебное!

И снова замирает с закрытыми глазами, раскинутыми руками. Бормочет про себя непонятное не то заклинание, не то заклятие: «КАТЛА... СЕНТ-ВИНСЕНТ... ГЕКЛА, КАТЛА...» Очень странно звучит.

И все. Исчез. Дверь не открывалась, даю слово. Исчез, как будто в люк провалился; только мелькнул напоследок край переливчатого плаща.

6

Вот кто сейчас нужен был бы Никите - Вадик.

Но Ваднка нет в Москве. Уехал до осени. Честное слово, не потому, что автору так захотелось, понадобилось оставить героя одного, без его лучшего друга. Нет, Вадик всегда уезжает летом куда-нибудь подальше: в архангельский колхоз, на среднеазиатскую стройку, в Приморье на путину, да мало ли еще куда. Надо подзаработать, сколотить немного деньжат к учебному году, а кроме того, хочется постранствовать, повидать новые края, поохотиться или порыбачить, помахать топором или поработать мастерком после сплошного, невылазного зимнего сидения за столом, над книгой, тетрадью (сидение это всегда томило, тяготило Вадика, его распирала собственная сила, потребность в движении, физическом напряжении).

Вадик, тот мог бы выслушать, понять Никиту. Они вечно спорят, почти ссорятся, Никита и Вадик. Но эти ссоры-споры нужны Никите. Он не соглашается, убегает, возмущенный каким-нибудь поступком или словом Вадика. Но отчего же всегда возвращается? Вадик старше, плотнее сбит, крепче стоит на ногах, хотя у Никиты тон превосходства, тон старшего по отношению к непрактичному, наивно-доверчнвому ребенку. У Вадика жизненного опыта побольше, пускай с горьким, терпким привкусом. Жизнь его не баловала с первых шагов. Говорят, за битого двух небитых дают.

Он - битый.

Детство Вадика прошло без семьи, без родителей.

Первое отчетливое воспоминание: сероватая, видно на одной водице сваренная манная каша скудной военной поры маленькое блюдце манной каши и положенные на нее две круглые конфеты - бомбошки, целое богатство. И острая, беспокойная мысль: раздавить бомбошки ложкой, тогда каша будет вкуснее, но зато чай несладкий, или все-таки потерпеть и выпить с ними чай, или еще потерпеть, взять в карман и потом при случае вынуть, пососать, опять положить в карман, опять пососать... или одну с чаем, а одну в карман.

Ребята в детдоме ладили с ним. Воспитатели считали его неразвитым, что было верно, и угрюмым, что не соответствовало действительности. Вадика подводило его угрюмо-некра- сивое, малоподвижное лицо. И в самом деле, надо было, видно, быть очень прозорливым, чтобы разглядеть зерно мечты в душе этого нескладного первоклассника, в съехавших гармошкой коричневых чулочках, с обритой, выступающей шишками головой и торчащими красными ушами, с вечным насморком и каким-то не то заиканием, не то мычанием, вызванным, возможно, контузией. Когда их вели мимо парка, где помещался тир, на тяжелом, грубо вылепленном лице мальчишки появлялись признаки волнения, он круто останавливался, ломая строй, разбивая пары, и стоял, прислушиваясь к хлопкам выстрелов, протягивая куда-то руку, ничего не умел объяснить, только мыча и задыхаясь. О чем ему говорили эти хлопки? Какие в нем пробуждались смутные отзвуки прошлого, оборвавшейся прежней жизни? Трудно разгадать. Дети иногда начинают сознавать себя удивительно рано, сохраняют, таят в самых глубинах памяти, на донышке ее что-то немыслимо, неправдоподобно давнее. Помнил ли он смутно погранзаставу, учебные стрельбы? Или это звучало в нем только гулкое эхо войны, первых дней, часов войны?И фамилия и отчество мальчика были ненастоящие, вымышленные (да, возможно, и имя тоже). Прошлое его, подернутое туманной дымкой, рисовалось довольно смутно. Официальные документы гласили, что ребенка подобрали партизаны при освобождении города Берендеева. Вместе с другими детьми немцы заперли его в церкви, хотели сжечь, ,да партизаны помешали, начали стрелять из пулемета с колокольни, растаскивать горящий хворост, а тут и советские войска вступили в город. Состояние мальчика было «весьма тяжелое», он был обморожен, страдал голодным поносом. Родни у него не нашлось, местные жители показали, что он «из приезжих», «нездешний», а имя «вроде бы Валик или Вадик», так покойная мать называла («вроде бы сказывала, что она жена командира»). Записали мальчика Вадимом, дали фамилию Ларионов (в память о старухе, взявшей его к себе после смерти матери), отчество выбрали - Иванович (в честь партизана Иванова, который вынес его из церкви на руках).