Осторожно, волшебное!

В обеденный перерыв фотограф все время мелькал где-то в разных концах заводской территории. Когда Никита вышел из столовой и сел рядом с Дормидонычем на асбестовые трубы, тот подтолкнул его локтем: дескать, смотри. Фотограф, то низко приседая, чуть ли не ложась на землю, то вставая на ящик, готовился снимать объемистую тетю лет сорока в ярко-оранжевом костюме джерси и лаковых туфлях, поблескивающую золотом часов, зубов, серег, колец. Голова у нее была свежеуложенная, парикмахерская, вся в аккуратных колбасках соломенно-желтых локонов.

- Зубниха. Из нашей поликлиники,- объявил всеве- дающий Дормидоныч, который жил по соседству с проходной и жена которого была первой сплетницей в заводских домах,- Без году неделя у нас, а уже, вишь ты, снимается, позы строит. В конце того месяца к нам оформилась, мне моя старуха говорила, старуха зря не скажет, она дошлая...

День был пасмурный, прохладный, дул резкий ветер. Фотограф, озабоченно поглядывая на хмурое небо, поставил зубниху так, чтобы в кадр не попала большая лужа от последнего дождя и попал недавно отремонтированный корпус инструменталки. Остановил какую-то девчонку в комбинезоне, велел ей открыть рот, а толстая пусть в этот рот заглядывает, орудуя зеркальцем. Девчонка сначала стала прихорашиваться, перевязывать косынку, а потом не захотела сниматься с разинутым, перекошенным ртом, убежала. Задержали проходившего мимо пожилого человека, он пожал плечами, стал в нужную позу. Фотограф распоряжался: «Левее голову, вот так. Плановый профилактический осмотр... наша медицина выходит навстречу... Нет ли у вас с собой какого-нибудь молотка, товарищ? Хорошо бы в отставленную руку производственное орудие. Ах, вы повар? Естественней, еще естественней...»

- Между прочим, муж он ей,- сообщил Дормидоныч, кивая на фотографа. - Не так давно въехали, знаешь, белый дом, новый, за школой, ну, башней такой... старуха знает, старуха зря не скажет... переезжали, богатющая обстановка, одних ковров, говорит, таскать не перетаскать,- Крепко сплюнул.- Еще на свой зубной табурет задом-то и не примостилась как следовает. Но уже меня разыскала, кота твоего за хвост! «Голубчик да милочек, вы, говорят, такой мастер, сделайте, не откажите... да через проходную пронесите, уж как-нибудь исхитритесь, будто для клуба». Сделай ей к торшеру ножку покрасивее, витком, рисунчатую. Еще хочет палки для занавесей, чтоб не такие как у всех, особенные. И еще... Смотри, красномордый заявился. Дышло, так мы его звали раньше, очень насчет этого дышла распалялся. Он и есть Дышло.

Все это относилось к внушительному плечистому Жукову, которого теперь собирался снимать фотограф (оранжевая тетя уже ушла, блеснув золотом зубов и махнув на прощанье золотом колец). Жуков был при галстуке и в белой рубашке, в выходном костюме (видно, знал заранее, что предстоит съемка, пришел из дому нафуфыренный). Необыкновенно любезно улыбался фотографу.

Он всегда держался нарочито простецки, подчеркнуто грубовато, Жуков. Дескать, манерам разным, камергерским и камердинерским, не обучались, мы люди трудовые, рабочие, вываренные, значит, в котле... Но на самом деле рабочим Жуков никогда не был и за все годы своего пребывания на заводе ни разу не прикоснулся к металлу. Начинал он, говорят, выписывая в окошке разовые пропуска, потом что-то делал не то в административно-хозяйственном отделе, не то в учебном комбинате, был комендантом общежития, замначальника пионерлагеря. Старожилы вспоминают: в начале пятидесятых годов заделался оратором, стал с большой охотой произносить речи (у него была луженая глотка, отменные голосовые связки, он мог перекричать кого угодно). Боролся, не жалея сил, с иностранной техникой, которую называл «опасностью номер один», восхвалял отечественные технические традиции, в частности какой-то «принцип русского дышла», противопоставляя его подшипникам скольжения. Однажды как-то предложил, если верить заводскому преданию, переименовать технические процессы, названные «в угоду иностранщине низкопоклонскими именами». Да вот хотя бы бессемерование Штейна. Кто он такой, этот Штейн?

«Какой-нибудь западный немец, американец? Не знаю и знать не хочу. Если поискать - наверняка имелись русские инженеры, которые всемерно уделяли значение... всячески оказывали в этом направлении... Так пусть будет бессемерование, скажем, Орлова... или Воробьева». Конфуз заключался в том, что штейн - это вовсе никакая не фамилия, а сплав сульфидов металла, из которого получают черновую медь.