Осторожно, волшебное!

- Воображения нет. Нет у тебя воображения. Кто, кто, кто придумал про Пандору? Я, я, я. Еще ко мне придешь, голубчик, прибежишь, приползешь. Нет, нет у тебя выдумки... художественного чутья... Одна злость! А кто обеспечил... достал брелок? Я, опять я! Моя Сорока.- Выскользнула из ботинка, спряталась за ножку кровати,- Ничего не можете без меня, тяпы-растяпы! Я достала - я потеряла - и опять достану, если захочу. А вам не дам, фи-ии-гушки! Сами, сами-и-и попробуйте...

Петровых не мог ее перекричать, пробиться сквозь этот звон. И поймать тоже не мог. Он невнятно бормотал: «А операцию мы все равно...» И пена ярости пузырилась на его тонких губах.

Наконец баба на ходу сгребла в охапку спящего племянника, обвязала его длинное тело узлом вокруг талии и, ухватившись обеими руками за зонтик, погрузив голову в плечи и вытянув ноги, улетела в форточку. Петровых, щелкая тонкими пальцами, с которых слетали холодные искры бенгальского огня, покружил немного под низким потолком, как большой красный червяк кружит в узком ведерке. Сверху он, кажется, заметил Вадика (хотя тот старался сжаться под своим одеялом, стать возможно незаметнее) и начал монотонно приговаривать: «Дунул, плюнул, тьфу, тьфу, тьфу! Чтоб все забылось, исказилось, чтоб сгорело в памяти, как полено в пламени». Еще слышались слова, их отзвук, а сам он как-то невзначай исчез, растаял. Только грустно спадали сверху последние, тускнеющие на лету голубоватые огненные точки...

Смеркалось.

Солнце зашло, и розовый отлив исчез с подушек, теперь они застыло белели, как плоские маленькие сугробы.

В дверь просунулась лохматая голова.

- А еще одного сухого ватника нет? - Парень пригляделся к Вадику.- Ты что как чумовой? С похмелья, что ли? Эй, моряк, с печки бряк!

- Я? А? - Вадик энергично подтянулся, ухватившись за железные прутья койки, выгнув грудь,- Да нет, ничего, так. Задумался немного.

- Спал, что ли? На закате спать самое гиблое дело, весь будешь разбитый.- Лохматый поднял, поставил повалившуюся набок табуретку,- Был кто из наших? Вижу, наследили, свежая грязь. Это Тарас заходил?

- Заходил? Тарас? Вроде нет... Или... - Он начисто все забыл,- Не спал я.

Нет, не сон. Что же это было? Что-то, кажется, про Никиту, связанное с Никитой... Неприятное, скользкое. Ускользает, как обмылок, не ухватишь.

Сел, покрутил головой, чтобы прийти в себя. Взял в горсть щеки вместе с носом, подбородком, помял их. Вспоминать было неинтересно, да к тому же невероятно трудно, натужно, как будто ломиться в стеклянную стену.

- Ну, может, я и задремал...- Вадим пожал плечами. И спросил вроде бы между прочим, невзначай: - Слушай, а ты не видел в прошлое воскресенье жену тренера Андриевского? Что она, хорошенькая? Ребята говорили...

Лохматый, который перебирал ватники, поднял голову. Искренне удивился:

- Да ты что? Она же старая. Аж за тридцать пять... Какой дурак тебе это говорил?

11

Незнакомый фотограф пришел в цех до обеденного перерыва. Стал появляться то тут, то там, примериваясь, прицеливаясь объективом. Вытащил Соколенка из-за верстака, бесцеремонно повертел его, разглядывая.

- Хм. Ничего, пойдет. Наружность довольно типичная. Коренной рабочий... зрелый кадровик...

Совестливый Соколенок зарделся:

- Но я на заводе всего...

Фотограф махнул рукой:

- Неважно. Без фамилии, обобщенное, рабочий класс как таковой. Для первой полосы. Любит и бережет... все свое зрелое мастерство отдает... - Он очень торопился. Поглядывал на часы. - Становитесь к себе! Делайте!

Соколенок пробовал сопротивляться. Ему было неловко перед товарищами, которые уже посматривали в его сторону с ехидными улыбочками, неловко перед самим собой.

- Я, знаете ли, по квалификации еще... Есть у нас в цехе замечательные мастера, уважаемые люди... например...

Фотограф деловито, озабоченно подталкивал его к верстаку.

- Становитесь вот так. Хорошо. Ну, делайте! Руками!

Соколенок зажал деталь в тисках, взял напильник. Нофотограф остался недоволен. Посвистел сквозь зубы, покачал головой:

- А если вам встать во-он к тому станку, который там вдалеке, а? Он интересной конфигурации. И свет слева, как у меня задумано.

Соколенок простодушно изумился:

- Но это же совсем не наш участок. У нас сборка, слесарная работа. Что мне делать возле большого строгального станка?

Однако не стал огорчать гостя, уступил.

Фотографа осенило вдохновение:

- Возьмите-ка в руки вот это,- он властным жестом указал на гаечный ключ,- и винтите... вертите хотя бы вон ту шайбу... или как ее звать... позади станка.

- Но это дело наладчика. И потом, ту гайку вообще отвертывают только во время капитального ремонта.

Фотограф ничего не хочет слушать. Соколенок, человек вежливый, стеснительный, преисполненный уважения к чужой работе, в конце концов покорился. Он долго стоял с дурацким видом у чужого станка, с чужим гаечным ключом в неловко отставленной руке, ковыряясь там, где совсем ковыряться не надо было, улыбаясь застывшей, деревянной улыбкой.