Остракизм в Афинах

Очень недолго задержавшись, таким образом, на собственной персоне, говорящий далее переходит к решительной атаке на своего главного противника — Алкивиада (о Никии вплоть до конца речи он вообще больше не вспоминает). Следует обширная инвектива против Алкивиада (IV. 10–34), представляющая собой, по сути дела, главное в ней, концентрирующая в себе основное содержание памятника. В рамках данной инвективы Алкивиад обвиняется во всех мыслимых и немыслимых грехах; перед нами — типичный псогос, хула, не знающая полутонов, риторический жанр, цель которого — максимально очернить противника, не оставить от его репутации камня на камне, представить дело таким образом, что все в нем — от происхождения до повседневного поведения — противоречит качествам, требуемым от достойного и благонамеренного гражданина. Естественно, эта часть речи переполнена указаниями на разного рода факты, буквально изобилует ими. Но насколько эти обрисовываемые автором факты достоверны — отдельный вопрос. Бесспорно, в контексте псогоса нельзя было от конца и до начала выдумать все обвинения; это подорвало бы доверие слушателей к убедительности речи. За основу должны были быть взяты какие-то реальные события из жизни порицаемого лица (а надо сказать, что Алкивиад был более, чем кто-либо в Афинах, уязвим в этом отношении, поскольку действительно чрезвычайно часто оказывался замешанным в скандальные ситуации). Но эти события, естественно, до крайности раздувались, тенденциозно преувеличивались, к ним присовокуплялись откровенно клеветнические измышления. Псогос представлял собой, таким образом, причудливую смесь действительности и вымысла.

Главное, в чем обвиняет говорящий Алкивиада, — его πλεονεξία и ύπερηφανία (IV. 13), то есть именно те качества, которые, как считалось, делают политика особенно опасным для сограждан и, следовательно, имеют самое прямое отношение к остракизму. Именно Алкивиад наиболее подходит для того, чтобы стать жертвой остракофории, — таков лейтмотив всей инвективы. Под этим углом зрения рассматривается вся его политическая карьера, а также и личная жизнь. В том отрезке речи, которым мы сейчас занимаемся, присутствует, помимо сведений непосредственно об Алкивиаде, также ряд чрезвычайно интересных указаний на некоторые остракофории, имевшие место в течение V в. до н. э. Так, сообщается об остракизмах Каллия, сына Дидимия (IV. 32), Кимона (IV. 33), Мегакла, сына Гиппократа, и Алкивиада Старшего (IV. 34). Подчас эта информация оказывается просто уникальной. Так, об изгнании остракизмом Каллия, сына Дидимия вообще не говорится больше ни в одном памятнике, кроме IV речи корпуса Андокида.

После инвективы против Алкивиада (мы не будем пересказывать в деталях ее содержания, поскольку это не имеет прямого отношения к истории остракизма) говорящий переходит к заключительной части речи (IV. 35–42). В ней он, дав краткую характеристику целям введения закона об остракизме, как он их понимал, сравнивает себя и Алкивиада как граждан и, само собой, приходит к выводу, что именно Алкивиад, а не сам говорящий, заслуживает изгнания. Помимо прочего, он по традиции упоминает о собственных заслугах, перечисляя благодеяния, оказанные им полису. «Побывав послом в Фессалии и в Македонии, в Молоссии и в Феспротии, в Италии и в Сицилии, я примирил с нашим государством одних, я расположил в нашу пользу других, я заставил отложиться от наших врагов третьих. Если бы каждый из ваших послов сделал столько же, сколько я, вы имели бы немного врагов и у вас было бы много союзников. О своих литургиях я не считаю нужным упоминать: скажу только, что все повинности я всегда оплачивал не из общественных средств, а из своих собственных. Впрочем, я выходил победителем и на состязаниях в мужской красоте, и на состязаниях в беге с факелами, и при постановке трагедий…»