Остракизм в Афинах

Итак, в самый момент своего учреждения остракизм не пригодился. А почему к нему не прибегали после этого, вплоть до начала 480-х гг. до н. э.? Чтобы понять это, необходимо сказать несколько слов о конкретных условиях и формах афинской внутриполитической борьбы на рубеже VI–V вв. до н. э. Насколько можно судить, именно конкретные перипетии этой борьбы в течение определенного времени препятствовали применению остракизма. Следует сказать, что политическая борьба рассматриваемого периода является одним из наиболее неясных и дискуссионных моментов всей афинской истории. Существует немало ее различных интерпретаций (в основном в зарубежной историографии; в отечественном антиковедении вопрос освещен в значительно меньшей степени, и его изложения в основном сводились к акценту на борьбу между «демократами» и «олигархами», что для столь ранней эпохи представляется некоторым анахронизмом). Одна из интерпретаций такого рода была недавно предложена автором этих строк[506], и здесь мы вкратце изложим ее основные моменты, отсылая к более детальной аргументации к упомянутой работе.

После демократических реформ Клисфена в афинском полисе существовали, боролись и взаимодействовали несколько возглавлявшихся лидерами— аристократами политических группировок, различия между позициями которых лежали не на уровне предпочтений в области государственного устройства (демократия, олигархия и т. п.), а на уровне внешних ориентаций. Вплоть до середины 490-х гг. до н. э. сильнейшей, наиболее влиятельной группировкой была та, во главе которой стояли Алкмеониды, завладевшие симпатиями демоса еще в клисфеновское время. Естественно, пока Алкмеониды находились у власти, им не было никакой нужды прибегать к процедуре остракизма. Затем, однако, внутриполитическая ситуация серьезно усложнилась в силу трех факторов. Во-первых, произошло некоторое усиление группировки сторонников Писистратидов; ее лидер Гиппарх, сын Харма, был даже избран архонтом-эпонимом на 496/495 г. (Dion. Hal. Antiq. V. 77.6; VI. 1.1). Алкмеониды и «друзья тиранов» в этот период, очевидно, находили между собой общий язык на почве некоторых персидских симпатий, характерных и для тех, и для других (для Алкмеонидов — в значительно меньшей степени, чем для Писистратидов). Во-вторых, от группировки Алкмеонидов откололся молодой перспективный политик Фемистокл, сразу же вошедший в высшие круги политической элиты, возглавивший собственную группировку и избранный эпонимным архонтом на 493/492 г. (Thuc. 1.93.3; Dion. Hal. Antiq. VI. 34.1)[507]. В третьих, примерно в то же время в Афины прибыл бежавший с Херсонеса Фракийского Мильтиад, вокруг которого тут же сформировалась новая политическая группировка.

Нараставшая «сегментация политической жизни»[508] делала весьма затруднительным, чтобы не сказать невозможным, применение остракизма, поскольку при столь дробном раскладе сил крайне мала была вероятность того, что кто-либо из «кандидатов» наберет требуемый для изгнания минимум в 6000 голосов[509], а второго тура, как известно, остракофория не предусматривала. Вскоре, однако, ситуация изменилась. В 490 г. до н. э., в связи с участием бывшего тирана Гиппия в персидском походе на Аттику, были полностью скомпрометированы сторонники Писистратидов в афинской политической жизни, а годом позже герой Марафона Мильтиад подвергся опале и вскоре умер. В полисе остались две сильные политические группировки, возглавлявшиеся соответственно Алкмеонидами и Фемистоклом, и политическая борьба на какое-то время обрела биполярный характер, что вообще было не характерно для афинской истории. При данном конкретном стечении обстоятельств и была подготовлена почва для успешного применения закона об остракизме, поскольку появилась надежда на то, что кто-либо из кандидатов наберет-таки 6000 голосов и подвергнется изгнанию. Именно поэтому 480-е гг. до н. э. — время наиболее острого дуального противостояния — и ознаменовались самой крупной серией остракофорий, в ходе которой Алкмеониды потерпели от Фемистокла сокрушительное поражение.

Таково, в самых кратких словах, наше объяснение перерыва между введением остракизма и первыми остракофориями. Разумеется, в изложенной реконструкции немало гипотетичного; это лишь один из возможных вариантов ответа на рассматриваемый вопрос, и мы отнюдь не настаиваем на его единственной истинности, допуская возможность и других интерпретаций. С одним, насколько можно судить, трудно спорить: двадцатилетний период, в течение которого остракизм не применялся, вполне может (и должен) быть объясняем из конкретных условий политической жизни этой эпохи.

* * *

Подведем итоги сказанному в данном пункте.