ОстротА. Записки русского бойца из ада

За руль сел тот молодой человек, которого я случайно схватил за руку во время осмотра и перевязки. Описывать его я не считаю особо нужным, так как он очень похож на многих и многих других солдат на этой войне — коренастый, лет тридцати, с бородой и русыми волосами, без каких-то выдающихся или заметных черт. Он представился Пегасом и вел себя показательно цинично, хотя его и сложно за это обвинять — человек, который ежедневно видит человеческие страдания в огромных количествах, так или иначе начинает прятаться за панцирь из цинизма или продолжает страдать от них сам. В какой-то момент я сам начал замечать, что не испытываю совершенно ничего, читая о гибели людей, с которыми я был знаком и достаточно близко общался. Меня это немного пугало, я размышлял об этом и пытался разобраться в себе, подозревая себя в психологических отклонениях или банальном бездушии. Но что бы от меня осталось, если бы я действительно переживал о каждом из десятков и сотен тех, кого забрала эта война? Только некоторые моменты действительно выбивали из колеи — мой бывший второй номер Бобер, который погиб спустя полгода после описываемых событий; получивший то же ранение, что и я, мой взводный командир из «Пятнашки» Гера. Бобер даже снился мне потом, будто он жив, и произошла какая-то страшная ошибка, однако нет — и его траурная фотография у мемориала Пригожину и Уткину доказывала, что мне придется смириться со страшной и разъедающей душу реальностью.

Пегас обещал меня «ушатать», если я продолжу орать, объясняя это тем, что я могу навредить себе и своей дыхательной системе. Не имея возможности сопротивляться, но затаив обиду, я на несколько минут перешел на сдавленное скуление, а затем нашел способ ответа. В этот момент мои уши терзала какая-то убогая попса, играющая в салоне грузовичка, которая также проникала и в кузов.

— Пегас, а Пегас… — громко и расчетливо позвал его я, пытаясь забить свой скулеж и сделать голос максимально уверенным.

— Что?

— Музыка у тебя говно!

На полминуты в машине повисло молчание, после чего попсу сменил узнаваемый голос Юры Хоя.

Взвоет ветер над бараками,
БТР нам лязгнет траками,
Домой, домой, пора домой![2]

— Отлично! — крикнул я и почувствовал себя немного легче.

На самом деле, авто хоть немного и потряхивало, но все же не так, как «буханку». Жгут убрали, поэтому все постепенно шло на убыль, крыса понемногу успокаивалась, хотя жаровня до сих пор облизывала языками пламени ногу. Просто становилось немного спокойнее, и я пытался заполнить голову чем-то еще, чем-то, что отвлекало от моего организма.

— Знаете, парни, а мне ведь теперь ногтей на ногах стричь в два раза меньше, — сказал я и разразился надорванным, малоприятным смехом.

Ехавший со мной в кузове молодой солдат, залипающий на протяжении всего пути в телефон, особо на это не отреагировал. Пегас, наверное, тоже. Но мне было плевать. Я смеялся до того, когда нас утюжила артиллерия, когда рядом рвались танковые снаряды. Я буду смеяться сейчас, когда со мной случилось то, что некоторым казалось наиболее страшным на войне.

Я помню этот разговор с Латышом, моим товарищем еще по первой командировке, с которым много раз вместе отправлялись на фронт и были настолько близки, насколько могут быть близки люди, у которых нет совершенно ничего общего. Наверное, это было после моего первого столкновения с ПМН-2, в результате которого я получил пластиковый осколок в бровь, что был извлечен спустя несколько дней, а ему обожгло ноги.

— Лучше я там останусь, чем инвалидом, — задумчиво говорил он, когда мы сидели в крохотном донецком рыночном баре, — не хочу быть обузой для близких.

— Лучше уж как-то, чем никак. Жизнь не заканчивается, живут люди дальше.

Каждому — свое. Он получил свой осколок от разрыва «сто двадцатой» мины в декабре прошлого года, я получил свою противопехотную мину в апреле двадцать третьего. Каждому то, что он выбрал сам, и это, наверное, справедливо. Возможно, Божий промысел как раз таки в этом. Каждому — свое.

Мне — этот фургон, в котором я опять чувствовал себя до боли одиноко. Алина… Алина даже не знает о том, что со мной произошло. Со мной только мои мысли о ней, ее образ, тянущий меня на поверхность. Но что с нами будет дальше? Что со мной будет дальше? С ней? Приедет ли она ко мне? Не сломается ли что-то внутри нее, когда она увидит меня в «усеченном» варианте? Тревога, тревога мешалась с болью и вместе с ней не давала мне покоя. Как же страшно, на самом-то деле. Ведь Латыш мог быть прав. В его словах было не меньше правды. А может, и больше смелости, чем в моих.

Но микроавтобус, качаясь, завернул в какой-то двор и остановился, отвлекая меня от этих мыслей и тревог. Минуту или чуть более он стоял, а затем снова поехал, заезжая внутрь более-менее современного заводского или складского помещения. Опять меня будут куда-то перегружать, опять откроется багажная дверь, опять носилки тронутся, я подамся ногами вперед, опять меня поставят на пол…