ОстротА. Записки русского бойца из ада

Я чуть приподнял голову и увидел командира, который шел позади носилок. Видимо, только что он сменился, потому что до этого он тащил меня в ряду других бойцов. Иногда наша группа останавливалась, одни руки отпускали деревянные палки лестницы, другие брались за них, и мы шли дальше. Мне вспомнилось, как мы всего несколько дней назад сидели на кухне в деревенском доме, где базировались, как я командиру рассказывал про своего прадеда, у которого было несколько медалей «За отвагу», и я должен получить на этой войне хотя бы одну.

— Командир, — с напускным весельем прохрипел я чуть надорванной глоткой, привлекая его внимание, — я вчера неплохо поработал.

И у прадеда две медали было. Меня-то подашь?

— Подам, — ответил мне ротный с тем же, чуть ощутимым, весельем в усталом голосе.

И я откинулся назад, довольный чуть разрядившейся обстановкой. Если я могу думать о медалях, значит, все не так плохо. Значит, буду жить, значит, все будет нормально. Наверное, скорее всего, все будет нормально. Я начинал в это верить — во время эвакуации по нам не стреляли, не слышно было визга дронов, рядом не разрывались мины. Только боль не отпускала, а начала жрать меня все сильнее, жаровня раскалялась, а в голову больше совсем ничего не лезло. Совсем ничего.

Из легких с трудом вырывались какие-то всхлипы, носилки качались, но плыли вперед. Замены начинали становиться все чаще, а мы все еще шли по дачам. Не самый долгий маршрут, но он с трудом давался и мне, и тем, кто меня нес.

— Алина, Алиночка…

Скоро увидимся. Уже совсем, совсем скоро, после двух месяцев разлуки, которые мы с таким трудом переносили. Совсем скоро. Ты даже сейчас даешь мне жить, когда я думаю о тебе, когда эти мысли греют и не дают окончательно сойти с ума. Пусть все горит, пусть боль беснуется и жрет, но ты у меня останешься. Тебя она не пересилит и не заглушит. Все, все сгорит, все забудется, все умрет, а ты останешься.

Но я чувствовал, что что-то не то. Я чувствовал, как из меня сочится кровь, что штанина не правой, а левой ноги становится очень сырой и липкой. Артерии, которые проходят по ногам. Одна из них могла быть повреждена и с каждой секундой выталкивала из меня часть жизни, приближая смерть прямо во время эвакуации.

— Парни, я вытекаю! Из левой ноги. Из левой ноги течет!

Рядом замешкался Гиннес, он дернул командира и что-то сказал ему, но тот только отмахнулся. Тогда мне это показалось диким и странным, но потом я понял — если бы рана на левой ноге была смертельной, то крови было бы куда больше, и ее бы заметили. Левая нога на самом деле была пробита насквозь, осколок или камень прошел через нее, разорвав кожу, мясо и оставив в ней огромные отверстия размером с игральную карту. Но артерии и на самом деле не были задеты.

Носилки в очередной раз остановились, взмыленные бойцы тяжело дышали. Смена уже не приносила особого эффекта — никто просто не успевал отдохнуть за то время, пока не нес носилки, а шел рядом с ними.

— Парни… Парни… — как-то жалобно и слабо звучал уже мой голос. На крик его не оставалось. Не оставалось уже сил у покалеченного организма, он, вымотанный Угледаром и получивший тяжелую травму, сделал все, что смог, и теперь усталость и шок доводили его до ручки.

Я боролся за свой рассудок, пытался вытащить его из лап агонии, старался утихомирить рвущуюся наружу из черепной коробки крысу. В голове всплыла старая, десятки раз слышанная песня, которую я раньше играл на гитаре, слова которой сейчас всплывали из глубины, несмотря на все.

— Ляг, отдохни и послушай, что я скажу… — Голос стал немного увереннее, песня оказалась хорошей альтернативой крику и прочим причитаниям.

— Я терпел, но сегодня я ухожу, — подхватил мои слова кто-то еще, чей-то уставший голос тоже затянул ее, и мы пели уже вдвоем.

— Я сказал, успокойся и рот закрой… — Почти все, кто тащил меня вперед, поймали мелодию и многоголосно поддерживали меня, делая тяжелые шаги и приближая меня к точке эвакуации.

Вот и все, до свидания, черт с тобой!
Я на тебе, как на войне,
А на войне, как на тебе,
Но я устал, окончен бой,
Беру портвейн, иду домой.[1]

Дальше слов я не помнил, но уже это дало некую передышку и мне, и тем, кто меня нес. Но недолгую. Носилки опять остановились, меня положили на землю, дыхание окружающих становилось все тяжелее и тяжелее.

— Парни, парни… — опять слышал я свой голос, то ли просящий, то ли увещевающий.

— Давайте, ему сейчас еще тяжелее, чем нам! — раздался голос бойца с позывным «Гром».