ОстротА. Записки русского бойца из ада

Мы воевали в одном подразделении и на одних позициях, поэтому хоть редко, но все-таки пересекались. Перед тем как Сибирь уехал в отпуск в сторону материковой России, мы с ним говорили несколько часов подряд, попутно израсходовав литровую бутылку приятного бурбона и заев все колбасой и сырками «Дружба». Восемнадцатилетний доброволец и рассказал о том, какой разрыв сознания он испытал в один из наиболее жестких выездов на позицию.

Уже не помню, с чего началась его история, но все было очень плохо. Позиция была затеряна в Авдеевской промзоне и окружена бурной растительностью, а также хорошо пристреляна вражескими минометами. Мины падали именно туда, куда они должны были падать, — в окопы, возле входа в укрепленное здание, они несли смерть и секли осколками все живое. Одним из первых был ранен пожилой командир, получивший осколок в шею. Сибирь — медик, поэтому, думаю, ему было куда тяжелее остальных — на тебя ложится ответственность за жизнь конкретного человека, который прямо сейчас у тебя на руках истекает кровью, мечется, пребывает в состоянии шока.

Осколок в шее. Рядом сонная артерия. Но старик выжил — получив заряд медикаментов и перетянутый жгутами и бинтами, он был эвакуирован с передовой, а командование было передано другому бойцу.

В тот день украинским минометчикам везло, а нашим бойцам — нет. В окоп возле пулеметной точки падает еще одна мина, укрепления затягивает дымом и поднятой пылью, а пригнувшийся и закрывший голову руками новоявленный командир издает истошный рев — разлетающиеся веером осколки секут его так, что кисти остаются висеть на лоскутах мяса, а перебитые кости криво торчат из окровавленных конечностей.

Я даже не видел ничего подобного за те три месяца, что воевал под Авдеевкой. Тот восемнадцатилетний парень не только видел, но и перематывал культи и останавливал кровотечение. А затем тащил раненого, обколотого всем, чем можно, на другую позицию, чуть более тыловую, откуда можно уехать в Донецк.

— Тебе сколько лет-то? — поинтересовался у раненого Сибирь, пытаясь не дать командиру отключиться. — Ого, да ты старше моей матери!

— Шкет ты еще совсем, — смеялся раненый.

— Да только я тебя тащу, а не ты меня. Пой, чтобы потеряться. Что угодно пой.

Капитан, капитан, улыбнитесь,
Ведь улыбка — это флаг корабля!
Капитан, капитан, подтянитесь,
Только смелым покоряются моря! —

вырывалось из груди человека, чьи руки взрыв превратил в лохмотья из плоти и костей.

Они дошли. Дошли до той точки, которую бой еще не затронул. Сибирь увидел, как в нескольких сотнях метров от места, где гремят разрывы и осколки нещадно секут все живое, резервисты флегматично перекрашивают белый щит в зеленый цвет. У расчета АГС, который должен прикрывать позицию, нет снарядов, кровь, оторванные конечности, а кисточка в зеленой краске равномерно ходит вниз и вверх по белой поверхности. Подмоги нет, свистящие пули, а грязный ворс оставляет следы на никому не нужном щите.

Безумие, сюрреализм, видение горячечного бреда, за которым следует возвращение в небольшой персональный ад, где осталась отбиваться совсем небольшая горстка бойцов.

— Я в какой-то момент понял, что скоро нас убьют. Если они зайдут сюда, нас просто трахнут, — вспоминал Сибирь, затягиваясь дешевой сигаретой у подоконника. Худощавая, почти двухметровая фигура юного добровольца совсем не производила впечатления закаленности и суровости, однако я был под сильнейшим впечатлением от его стойкости.

— Тогда командовать начал. Сказал, куда встать, а сам занял позицию напротив входа. Думал, что все, — продолжал объяснять медик.

А потом, по его словам, все закончилось. Выстрелы затихли. Никто не пришел. Уставший и вымотанный Сибирь полез в Telegram и читал новости о том, что Моргенштерн больше не будет писать песни на русском языке. Картина мира поплыла, мигнула и еще больше стала напоминать паршиво срежиссированный сюр. Что чувствует человек, который только что собирал порванное мясо товарища, а затем читает новости про попсового певца? Он чувствует, что две картины порванного мира просто не соединяются в его голове. Это не ненависть. Это удивление, шок, оторванность от реальности — что угодно. Но два мира продолжают существовать вне зависимости от нашей реакции на это. Более того, они должны существовать.

Но есть один важный нюанс, который нужно держать в голове, находясь за тысячи километров от передовой, в Москве или Санкт-Петербурге. Центр мира сейчас очень далеко от вас — он там, под Авдеевкой. От людей, которые умирают, выживают и продолжают воевать там, зависит и ваше будущее, и будущее следующих поколений. Наша история творится в окопе, а не в лоснящемся центре крупнейшего города Европы.

На изжоге