Остров

Неутомимый клоун. Реклама к обещанным дебютам. Цветок и бабочка. Не все удачно, и в луче софита мелькает то ладонь, то, предположительно, лоб. Ляпы в исполнении еще больше умиляют аудиторию. «Освистай, если хочешь умереть», — сообщаю Длинному. Он с шумным вздохом откидывает голову и медленно опускает кулаки на колени.

Затейник балагурит. Нечто уже совершенно загадочное. Отработанными штрихами вносится ясность. Оркестр телевидения. Возникает девица в балахоне. Песня о кубике Рубика. Я угадываю, что это дочь, по голосу и манере. «Это все — их», — шепчу я в нервное ухо. Сосед матерится и жестикулирует. «Обрати внимание, какой расчет, причем его выполняет сама жизнь, которая адаптировалась к трехголовому дракону. В первом акте — вся некондиция переблюется, начнет возбухать, глянь-ка, сколько ментов. Машутка — их любимица». Длинный имитирует позывы.

Мы гордо огибаем ряды. Энергично спускаемся к выходу. Длинный впереди.

До конца выходить нельзя, — без предисловий упирается в его грудь капельдинерша в нейлоновой униформе.

— А если мне надо? — разводит руками спутник.

— Никаких надо. Когда положено, тогда и выйдешь, — обнаруживается милиционер.

— Вы, наверное, перепутали: входить нельзя после начала мистерии, — пытаюсь я обратиться полояльней.

— Ты сейчас в другом месте будешь шутить.

— А почему на ты?

— Я сказал — назад!

Мент пытается провести Длинному секретный прием для конвоирования. Робкие реплики возмущения с флангов: у стен — те, кто пытался выбраться из зала до нас.

Я оборачиваюсь в прошлое. Нужно было перечеркнуть дальнейшую биографию свободного (условно) человека и выразить менту искреннее отношение посредством оперативных ударов. И вдруг случилось бы так, что ранее не выпущенные решились бы присоединиться.

Или: расправа и побег. Блюститель охает на полу, а я исчезаю за кулисами.

Но после этого...

А я мог бы переждать в какой-нибудь шахте или декорации.

— Если вам необходим человек, давайте я с вами пойду, — предлагаю себя.

Однако мент все же воскресил фрагмент из техники захватов и приник к Длинному, словно криминальный любовник. Я вынужден его отъединить. Я становлюсь между ними.

— Что мне, на тебя делать? — не унимается спутник.

— Сейчас поговоришь, — напрягается мент.

— Иди в зал, — бросаю Длинному через плечо.

Мент рыпается. Но я неизменно на его пути. Длинный исчезает. Я более не препятствую. В зале ему, вероятно, запрещено без чрезвычайной надобности отрабатывать борцовские азы. Он топает ко мне: «Пошли!» Я не противлюсь. Я ничего не совершил. Я всего лишь хотел выйти из зала.

Пусть зависнет в вечности ролик из моей жизни. Стиснув в самбистском захвате ветхий свитер, мент препровождает меня в пикет.

Я не помышляю о контрмерах. Как вели себя другие в подобных и гораздо более унизительных и опасных ситуациях? «У человека всегда можно отнять что-то еще», — кажется, так. И у меня, оказывается, накопилось достаточно, чтобы дракон мог вволю поизгаляться. «Учитель, незримый, я подчас отрицаю Тебя, но, может быть, Ты все же существуешь. Дай знак, ободри — я раздавлен».

В дверях штаба ДНД курсант изображает конвоирование. Я озадачен. Этап два — мгновенная метаморфоза. Мент обиженно таращится на сидящего за столом капитана. Впрочем, я скверно ориентируюсь в чинах по звездам и прочим знакам отличия. Я так обычно и пытаюсь определить чин: считаю звезды и вспоминаю, по скольку их должно быть у кого, начиная с младшего лейтенанта.

— Хулиганил, орал, мешал представлению, — скороговоркой шинкует мент. Лай превратился в скулеж. — При задержании матерился, оказал сопротивление.

— Да что вы такое говорите, я пальцем вас не тронул и слова грубого не сказал, — я привстаю.

— Сидеть! — жмет мне на плечо мент с чубом. Мой взгляд блуждает в поисках легендарной шашки.

— Слышь, парень, — отягощает рукав пьяный сатир, — слышь, сядь на место.

— Сопротивлялся?! Напиши, как: хватался за мундир, пинался? — Одновременно старший по чину перекладывает телефонные трубки, нажимает клавиши селектора, цыкает на прочих задержанных.

— Да, рвал шинель, лягнул меня несколько раз. — Чудится, мент готов разреветься. Он продолжает причитать, заполняя бланк рапорта, а после — второй, на изначально чистом листе. Я обращаюсь к ним без ориентации на звание, развожу руками и мямлю:

— Да что же это, товарищи, да если бы хоть что-то такое.

Роль гнусна, но мне уже несколько жутковато — что совершат со мной серые пугала?

— Послушайте, что вы пишете, я же ни в чем не виноват, я просто хотел выйти из зала, я взрослый человек, отец, литератор...

— А я — коммунист! — Аргументы всасываются в черную дыру Учения.

Приближается рябой мент и начинает хлопать по плечам и ребрам. Да это же обыск!

— Что у тебя здесь? — замирает он в районе голеней.

Сапоги.

Искренне улыбаюсь. Мент остолбенело упирается в мою обувь. Сапоги чешские, недорогие и вряд ли могут представлять для мента ценность, но они на мне, и хотя всего лишь первый день, всего пару часов, но они уже заряжены моими флюидами. Впрочем, они могли показаться ему принадлежностью к какому-нибудь из трехбуквенных ведомств.