Остров

Сегодня ребята были выпивши и привязались к нам в трамвае. Один из них, рыжий, противный, оперся руками на сиденье, — я сидела с тремя девчонками сзади, — и спрашивал, откуда мы такие взялись. Он же знает, откуда. Вот дурак! Когда вышли из трамвая, — он останавливается как раз против проходной, — то парни увязались за нами. Маринка сказала, что им надо на другую сторону улицы, но они дошли до проходной. И вот здесь мой парень подошел ко мне. Выпивший, он был еще красивее. Если обычно он серьезен или смеется, то теперь, разомлев от вина, смотрел пошло, а мне это нравилось. И мне знакомо его состояние. Когда ты выпивши, но не пьян, то хочешь охватить весь мир и всех осчастливить. Он посмотрел мне в глаза. «Ты после работы свободна?» Господи, я бы сейчас пошла за тобой, мой милый, куда бы ты ни повел меня. Сейчас целовала бы руки твои и отдала все на свете, но здесь рядом пьяные друзья и наши девчонки, которые уже все слышали... «Свободна для чего?» — «Для того...» — «Иди отсюда!»

Он засмеялся и ушел, ушли и остальные. А мне хотелось плакать.

Из дневника Миши.

Сегодня мы с корешами крепко поддали. Получили за лето деньги за питание и отметили это дело, как у нас полагается. На фабрику ехали в лучшем виде. Наш поток сегодня во вторую смену. Когда садились, то в трамвае уже ехали девчата. Первым выступил Гена. Мы зовем его Крокодилом. Он вообще неприятный тип. Рыжий, прыщавый, пахнет чем-то сладким. Неприятен уже тогда, когда подходит. Изо рта у него пахнет тем запахом, который бывает, когда на солнце гниют раздавленные озерные улитки. А на харе у Генки всегда написано то, чего он хочет.

Крокодил прицепился к бабам, сидевшим на заднем сиденье. Я смотрю, а с краешку у самого выхода — моя. Ну, думаю, Геночка, ладно. Но он ничего особенного не сказал. А когда сошли, то я подошел к ней и хотел культурно познакомиться, а наговорил ерунды. Совсем не то, что хотел. Даже не успел, потому что разговора не вышло. Да так даже и лучше. Жалко, конечно.

Из дневника Гали.

Интересно, что такое любовь? Говорят, будто привязываешься так, что от тоски по человеку можешь умереть или покончить с собой. Не представляю себе такого! Я, конечно, могу полюбить очень сильно, но страдать по парню — никогда! Их столько, что всегда можно влюбиться в другого.

Из дневника Миши.

Леха записался на курсы экскурсоводов в Эрмитаж. Он все же решил оставить «ремесло». Сегодня после практики он водил нас по музею. Как странно! Он объяснял, что в разных государствах в разные эпохи существовали строгие запреты. То не разрешали изображать обнаженные тела, то вообще людей, то диктовали живописцу, как скомпоновать фигуры.

Художнику, наверное, очень больно, когда от него требуют не то, что он хочет. То есть, мне кажется, он и сам иной раз, может быть, нарисовал бы так, как надобно, но вот когда тебя заставляют, — я по себе знаю, — это очень раздражает.

А те, кто пишет? Там ведь диктаторы вообще могут залепить что угодно?!

Леха говорил, что где-то вычитал, будто даже в Евангелии записано не то, чему Христос на самом деле учил.

Потом мы пошли к Потапову пить пиво. Мать у него в рейсе — она проводница. Отец — инвалид и с ними не живет. Юрка как всегда хвастался своими мифическими сексуальными победами. Подсчитывал, сколько они с Лашиным настреляли из дядькиной мелкашки ворон и воробьев. Я тоже кое-что загнул. Леха сказал, что мы вечно все опошлим.

Из дневника Гали.

Вчера был вечер. Пошли многие наши девчонки. Народу было уйма. Играл ансамбль. И как я обрадовалась, когда увидела на сцене своего парня. Он играл на гитаре и пел. Щеки его горели. Видно, он выпил. Я танцевала, но никому не давала ко мне прижиматься и лезть руками. А сама все смотрела, смотрела на сцену. Мой парень играл весь вечер. Закончился пляс в двенадцатом часу. Все стали расходиться. Надо идти и мне, а я встала в дверях как дура и на него глазею. Потом сообразила, что он может это заметить, и стала смотреть на выходящих, будто ищу кого-то глазами. А сама нет-нет да на него взгляну. Все наши девчонки, кроме Забелиной, уходили с парнями. У Ленки заячья губа, поэтому нижние веки оттянуты вниз, и получается страшная и смешная гримаса, заставляющая еще раз на нее посмотреть. Тело у нее как мертвечина, хоть худое, но рыхлое, и пахнет от Ленки всегда ужасно. Когда приходишь к ней домой, то в комнате ее всегда пахнет ее своеобразным потом: очень неприятно. Парни с ней не ходят, а зовут ее «гнилым мясом».

Мне всегда жалко Ленку, она же ждет, что и с ней кто-то будет ходить.

Когда все вышли, я тоже пошла, но вдруг услышала: «Здравствуй!» Не обернулась еще, а узнала голос — это был его голос! А когда обернулась, он стоял передо мной.

«Здравствуй!» — ответила я.

«Извини меня за тот раз. У фабрики. Мы тогда с корешами малехо вдели».

«Да ты и сейчас под кайфом».

«Ну, это ничего. Когда играешь, надо пить».

«Майкл! За аппаратурой приедем завтра. Так что чау! Не томи девочку», — крикнул ему со сцены парень в кожаном пиджаке, который возился с другими ребятами.