Остров

Рука немела. Это еще больше раздражало и расстраивало Анну Петровну. Следующий порядок известен. Жжение в левой груди: Покалывание. Затрудненное дыхание. Страх. Приступ.

Как же избавиться от этого еще одного и столь обременительного недуга? У нее и так неплохая подборка: печень, голова, глаза, желудок, обмен веществ... Что продолжать! Главное досадно, что все эти хворобы проявляются внезапно. По-прежнему, и теперь уже слишком надолго, а возможнои навсегда, ей не на кого опереться, некому передать свою ношу. Столько дел! Проще — умереть. Но она не способна на это. И вооще долгие годы как понимает, что ход ее жизни не зависит от нее самой. Она должна, должна, должна! «Она хочет» — не существует. Она — должна.

Выходим с Катей из кино. Небо над нами фиолетовым мухомором или как колбаса копченая с блестками жира. Иллюзии экрана, соединяясь с нашими иллюзиями, рождают совершенно фантастический мир. Мнится мне, что на роскошной машине подъезжаю к самой шикарной западной гостинице. Из дверей, преследуемая поклонами персонала, выбегает та, которую люблю. Открытая дверь машины ждет ее. Мы — отъезжаем.

Многократно проигрываю в уме эту сцену, дополняя ее все новыми, приятными мне деталями.

Едем ко мне. Дом — лучший в Америке. (Америка!!!) А кто — я? Главарь банды — человек беспощадный и благородный. Лифт. Вместе с машиной въезжаем в него...

«До чего у тебя походка развязная, — обрывает мой сценарий сестра. — Пузо убери». Стоим на остановке. Въедаюсь в горизонт, жажду увидеть две световые тарелки трамвая. И лампочки. Синие. Или зеленые. «Какой же ты стал распущенный. Посмотри на себя», — злится сестра. Смотрю. Руки. Ноги. Живот. Ну, гад, живот! «Ты видел, каким должен быть мужчина? По крайней мере стремись, а не опускайся уж совершенно. Видел, какой он стройный, подтянутый? А у тебя все висит. Сам — как мешок. Руки — как плети! Неужели не противно?» Не умер еще, но, израненный сестрой, истекаю кровью, куда-то смотрю, не фиксируя взгляд, и мечтаю, опять мечтаю, что я — не я, расхлябанный мальчишка, а расцелованный глазами женщин Роберт Тэйлор — на самой дорогой машине подкатываю к самой дорогой гостинице. В Америке.

«В Пушкине, напротив нашего дома, жила несчастная женщина. У нее было что-то с ногами, и она ездила в кресле, перебирая истонченными руками колеса. Беременная, проходя мимо, я смотрела на нее, хотя тетки предупреждали, что все потрясения беременной отражаются на плоде. Женщина была беззубая, а глядела на меня искоса, словно исподтишка. Теперь я узнаю ее в Кате. Конечно, совсем не похожая внешне, она роняет на меня тот же взор».

XII

— Зачем я сюда приехауа? — удивляется Софья Алексеевна. — Жила на всем готовом. В пансионе. Нет, понесуо. А теперь уже обратно не возьмут. Да я и не поеду. Что же это? Сегодня — до свидания. Завтра — здравствуйте-встречайте!

— Ну что ты, тетя Соня, выдумываешь? — не выдерживает Анна и, покинув машинку, приближается к старухе. — Ты ведь писала: «Аня! Забери меня — я здесь умру!» Писала?

— Пойду по улице, — отмахивается Софья — И буду спрашивать: «Кому в дом нужна старушка-учительница?» Кто-то да возьмет.

— Как тебе не стыдно?! Мы ведь тебя любим. Но ты же сама видишь, как всем тяжело.

— Тяжело! Тяжело! — вторят Анне сыновья и начинают корчиться.

— Прекратите! — разнимает свитые на черепе ладони Катя. — Не суйтесь в разговоры взрослых!

— У нас ведь быуо свое имение. Сад. Коровы, — разводит руки, словно для намотки шерсти, Софья.

— Так это было-то при царе горохе, — стоит рядом, склонившись, Анна. — Сюда я тебя взяла из дома для престарелых.

— Из богадельни, — произносит Сережа.

— Какие же вы злые! — начинает подыматься из-за стола Катя. — Никого вам не жалко.

— Катя, не надо, — просит Анна.

— Мамочка, ну как не надо: они ведь зверенышами растут. Откуда в детях столько жестокости?

В это время Дима, спиной ко всем, а лицом поворотясь к Софье, беззвучно, но ясно шевеля губами, обозначает: «В Воронеж!» — и манит пальцем. Старуха, пособляя руками, встает со стула.

— Куда ты, тетя Соня?

— Вернусь в Воронеж. Кто-нибудь из наших да остауся, — поджимает губы Софья.

— Если бог решит наказать, первым он отнимет разум, — берет старуху за руки Анна. — Твои же все — умерли.

— Как умерли?

— Ну, ты что, забыла? Тетя Маша умерла от рака в год твоего переезда к нам. Оля — от работ. Под немцами. Алеша — от разрыва сердца. Перед войной. Шура тоже в доме для престарелых — от воспаления легких. Володя — еще студентом. Отравился.

— Воуодя не отравиуся. Он умер от сердца, — подымает глаза Софья.

— Ну?! Вспомнила?

— А остальные? Нас же быуо десять, — тужится нащупать нить памяти старуха.

— Ваня, когда остался по вине ненавидящего его латиниста на третий год в классе, бросился под поезд. Лида умерла от рака в доме для престарелых. Нина — от тифа.

— Как от тифа? У нас никто не умерау от тифа. От воспаления легких.

— И это помнишь. А Петр — отец мой — утонул. Все.

— А мама?

— Чья мама?

— Моя.

— Ну, так она еще до войны умерла.

— Мамочка умеруа! — Софья плачет.