Остров

Софья Алексеевна испражняется, сидя на стуле, а то и на ходу (птица?). Испачканные штаны она запихивает куда придется. В кучу вещей на диване. Или в ящик буфета. Порой из нее льется или сыплется прямо на пол, что смущает гостей или заказчиков Анны Петровны.

Тетя Соня пьет утром чай. Готовит себе бутерброды. Булка. Масло. Сверху — сахар. Сыплется он ей на колени. На пол. Фред выдвигает из-под стола морду. Слизывает песок, выгнув шею. Нагибает голову. Сметает с полу сахар.

Как черепаха шланг одуванчика, зажимает челюстями кусок булки, и вертит головой, и кивает, пока не откусит. Чавкает. Шумно глотает чай. Неприятно мне это. Противно. Вскакиваю из-под одеяла. Два шага к столу. Бью Тату по щекам несколькими ударами. Быстро. Как ребенок, замирает она вначале, храня полуулыбку созерцания окон дома напротив. Деревьев. Начинает хныкать. «Заткнись!» — ору и заношу руку. Смолкает и поджимает губы. Но вдруг: «Как не стыдно? Старого человека. Учительницу!» — «Ну!!!» — придвигаю к ее глазам кулак.

XIII

Прическа — смысл моей жизни. По утрам трачу около часа на расчесывание и укладку волос и потом еще какое-то время плаваю по зеркалу, позируя и умиляясь самому себе. В течение дня не оставляю без внимания ни одного зеркала, но, видя в каждом одно и то же лицо, с одной и той же прической, неутомимо ищу встречи с новым своим отражением и радуюсь этой встрече.

Живу фантазиями. Громозжу из них колоссальные конструкции, в которых — счастье и горе, борьба и смерть, — смерть в конце каждой композиции из грез. Мечтаю жить только двадцать лет, но до того времени создать столько, сколько не сотворила бы целая армия гениев, а за все свои совершенства отдать жизнь оставшуюся. Непрожитую. Хочу не превзойденной ни одним человеком физической силы. Хочу обрести красоту, никому не дарованную. Мечтаю и ухожу, ухожу в созерцаемые воображением миры, живу в них, забываю реальность, не помню своих сверстников, унижающих меня, и учителей, выставляющих меня бессменным посмешищем. Сама жизнь выталкивает меня в призрачный мир. Даже лицо мое становится загадочным. Никто меня не понимает! Бог мой, как хочется мне стать самым одаренным композитором или художником, и, уходя все дальше в иллюзии грядущей гениальности, я стеснительно-задумчиво опускаю глаза.

В классе меня любят. В восьмилетке мне здорово доставалось, а здесь, в девятом, ребята почувствовали себя взрослыми и не размениваются на угнетение одноклассников, разве что стрельнут пятнарик или дадут по морде из-за девчонки. Меня это вполне устраивает. Я даже нахальничаю с ребятами, особенно с пришедшими со мной из восьмой школы. К тому же во всей школе наибольшим авторитетом пользуется Кулаков. Он — чемпион города по боксу, и всем просто страшно представить, что будет, если эта орясина ударит. Словно орнамент медный — губы всегда в полуулыбке превосходства. Нос — как из крупнозернистого гранита. Ничем, кажется, не прошибешь этого лица. А меня Кулаков на перемене водит за ручку, и благодаря этому я живу при Ване, как шут при короле. И все восхищаются моим остроумием и карикатурами на учителей и ребят, хотя относятся ко мне как к ребенку, попавшему в круг взрослых и удивляющему своими дарованиями.

Я не люблю никого. С детства осталось слово «мать». Всегда говорили, что мать — самое святое и важное. Я не могу сказать: я люблю мать, — не могу! А друзья? Елозин? Пожалуй, да. Подружился с ним в седьмом классе, когда он, чуть ли не в третий раз, остался на «второй год». Говорили о нем разное. И много дурного. Первое время он мне очень не нравился. Да и класс его встретил неприветливо — как обычно встречают пришельцев: любопытство и желание подчинить, не дать выйти в личности в коллективе. Как с ним сошелся, сам не заметил. Меня стало тянуть к Андрею. Он добр ко мне, ласков. Мне нравится, не скрою, то, как Елозин исповедуется в своих приключениях с девчонками, льстит, когда он нахваливает мою внешность. По характеру мы — разные. Андрей очень ясно представляет картину своего будущего и четко его планирует, хотя планы его меняются, но перспектива роста остается та же. Я живу сегодняшним днем. Не знаю заранее, что буду делать завтра, а назавтра не могу вспомнить, чем занимался вчера. Вообще мне кажется, что все для меня уже в прошлом, будто кто-то прожил мою жизнь до моего рождения, а происходящее — будничное повторение. Учеба. Она настолько не интересует, что и не вспоминал бы о ней. За первую четверть одна четверка — по поведению. Каждый день опаздываю. С последних уроков линяю. Мать примирилась с тем, что моя успеваемость ее никогда не порадует.