Остров

Сплю буквально целыми днями. Будто десять лет назад, когда никуда было не нужно и я мог, не вылезая из постели, проводить в ней все время: поел — и в постель, на горшок — и в постель. Никуда просто не тянет. Любое желание возбуждает мысль, и вновь передо мной беды и болезни. Весь мир оказывается настолько ненадежным, а все живое — беспомощным и хрупким, что жалко всех: и маму, и бабушку, и Крысу даже, а уж себя-то и подавно, а также: газетную киоскершу, жертв фашизма, бездомных кошек, Тутанхамона — всех. Все обиды, нанесенные мной миру, и возможные, пока не совершенные, являются мне — каюсь! Не искупить грехов, не оправдать себя ничем-ничем — что ж, умереть? Чтоб простили меня все, чтоб отпустило мне грехи все сущее — умереть? Но стоит ли? — думаю вдруг. Может быть, обиды мои обратились кому-то испытанием? Жизнь есть жизнь — решаю — и снова валюсь спать.

— Ты проспишь всю жизнь, — доносится мамин голос.

— Ну и что? — я, из-под одеяла. — Тебе-то что? Моя жизнь.

— Ты слишком много лежишь. У тебя испортится сердце.

— А зачем мне здоровье?.. — раскрываю злое лицо. — Я сплю и вижу сны. А что мне делать? Я знаю, что все мы — умрем, жизнь же наша — бессмысленна. Никто, никто не решился сказать, что жизнь имеет смысл. Да и как может иметь смысл жизнь, если она кончается смертью?!

Говорить больше не могу. Тону в отчаянии. Заворачиваюсь в одеяло. Скорее, сны, скорее! Явитесь ко мне, уведите в неведомые миры превращений и предзнаменований, абсурда и мудрости. Вот, скоро! И я перемещаюсь уже из принадлежности самому себе в другое измерение, где все, кого узнаю в снах, подвластны оказываются таинственным силам сновидений.

Замок на входной двери сломался. Мама просит дядю Леву присмотреть в магазине новый. Вечером дядька приносит. Зовут Кирьяныча. Дверь целый день не запиралась, а значит, войти мог кто угодно. Это что же такое? Любой вор, убийца мог попасть к нам и натворить все что вздумается. «Золотые Руки» ставит замок долго, но все же ставит и, захрустев вознаграждением, шаркает по лестнице. Замок оказывается неудачным. Он закрывается, но, стоит подергать за ручку двери, отпирается Это пугает меня. Что теперь делать? У Крыс комната надежна, как сейф. А мы? Меня преследует сон о замке. Я подхожу к двери. Запираю. Но что толку? Даже если никто не догадается, а наугад потянет дверь — все! Она распахнется. И слышу топтание у нашей двери. Дыхание. А вот трясет кто-то дверь. Конец!

Состояние безысходности, знакомое, гнетущее, охватывает меня. Что имеет смысл? Ничего! Я все равно умру, но до этого беды и болезни истреплют меня до неузнаваемости. И тогда я посмотрю на свои фотографии, где я — ребенок, и закачу глаза: «Господи! За что?» Так думая, я уже чувствую свое одряхление: густые от мути глаза, которые различают лишь какие-то акварельные размывы, искореженные, точно сосульки, бугристые конечности, табачным цветом — верхние, черносмородинным — (няня Люба!) — нижние. Не руки, не ноги — конечности!

Боюсь. Я боюсь всего. Боюсь двигаться. Но и любое движение мысли рождает страх. О чем ни подумаю — все пугает меня. Болезни и увечья, голод и одиночество. Силы, злые силы, они — всюду. Я — жертва их. Я проклят! И не только Варварой и кем-то еще, хотя не могу назвать — кем, но и природой, самой природой проклят я, несчастный. Кажется мне, верю, что жил уже, и помню, чувствую боль от пыток и — смерти. Не единожды умирал, и непременно в муках. Что ждет меня теперь, когда-то, а может быть, завтра, или сейчас вот, через мгновение, войдет сюда кто-то, и не один, верно, а несколько их, безжалостных, без чувств и мыслей, — потащат меня куда-то — в помещение или в машину, а если в машину, то повезут еще в какое-то место, чтоб там, в стенах заброшенного дома, куда никто не заходит, истязать меня пытками, умерщвлять, не спеша выполняя свою работу. Некто, он появится там, окажется коварным и умным: он станет истязать меня изощренно, заглядывая в глаза: «Ну, как?» Было, я вспоминаю, что все это уже было, и он поймет, неспособный на что-то более жестокое, чем было уже в моих прошлых жизнях, когда я был и деревом, и собакой, и жабой, и оленем, и человеком, челове... чело... Я — был человеком.

Запираюсь в ванной. Буду мыться. Пускаю воду. Раздеваюсь. Смотрю на себя — взрослый. Неподавляемое возбуждение охватывает меня, вторгается. Да и охота ли с ним бороться? Зеркало — на умывальнике. Части тела в нем. Чье тело, мое? Не мое уже, раз там, в зеркале...

Озноб. Жар. Горю. Скольжу по грани между обыденностью и неизведанностью, тайной, зная, что голод мой утолен не будет ни сейчас, ни даже потом — никогда!