Остров

САШКА. Сдавайся, сказал я. Она ничего не ответила. Только уж очень испытующе посмотрела на меня, словно решала, стоит ли мне доверять. А потом кивнула. Ладно, мол, сдаюсь, если тебе этого хочется, но посмотрим, что ты дальше будешь делать. Уж больно торжественно она обставила все это. И не сказала ничего, и слова никакого не потребовала, обещания или чего там еще, что полагается в таких случаях... А получилось, что я вроде того что ответственность на себя принял.

Лет двадцать назад, помню, мне батя велосипед купил, но ездить на нем я не умел. Так, кой-как, на чужих, задрипанных, трехколесных... А тут стоит – ободья никелем сверкают, звонок такой, что и прикоснуться страшно, руль без единой царапинки. И рама незалапанная, и шины незаезженные... Поставил я его в сарай, сел напротив и смотрю. Пальцем трону и опять смотрю. Потом дохну на обод и слежу, как облачко на нем исчезает. И кажется, что если сесть на него, то носиться можно по всей земле и никто не угонится за тобой, и вообще...

С тех пор самый счастливый мой сон – я, пацан, в закатанных штанах, с глазами во все лицо, с тощими руками, припаянными к рулю, еду по тропинке. А она петляет, кружит между деревьями, кустами. Трава по сторонам, козы пасутся на цепях, петухи на заборах орут как полоумные. А батя, живой еще, что-то кричит мне, смеется, рукой машет, а я будто лечу над этой тропинкой...

Видел я этот сон раза три, не больше. И как начнется, я уже знаю, что дальше будет, знаю, что на тропинке увижу, когда петух закричит, когда батя на повороте покажется, и что он крикнет мне, тоже знаю. И такое от всего этого ощущения, что даже сравнить ни с чем. И сейчас у меня было примерно такое же настроение.

Что получается... В школе, в книгах, в плакатах на любом заборе тебе все время талдычат про какие-то высокие чувства, а ты между тем очень даже запросто убеждаешься, что все это блажь. Ну в самом деле, когда жизнь твоя порезана командировками, рейсами, путинами, когда люди, и женского пола в том числе, мелькают перед тобой, как карты в колоде... Так ли уж важно, дама это, шестерка, туз – рубашка-то у всех одинакова. Пестренькая, маскировочная рубашечка.

Ну, хорошо тебе с человеком, ну, переспал ты с ним, по душам поговорил, а утром-то тебя грузовик ждет. И гудят синим огнем в его крытом кузове три паяльные лампы, чтоб не замерзнуть по дороге. А ты кутаешься поплотнее в куртку из чертовой кожи, чтоб подольше сохранить тепло того человека, которого оставляешь в кровати, натягиваешь шапку на ходу и уже из машины посылаешь мерзлый поцелуй неясной тени в окне. А к обеду ни тебе тепла, ни воспоминаний. К обеду только дрожь в руках, да морда в испарине.

И вот-те на! Вдруг оказывается, что за всем трепом о высоких материях стоит что-то! Ты целуешь человека, а он между тем, может, смеется над тобой или примеряет тебя – годишься ли... А ты в страхе – не оплошать бы!

Возвращаешься в свое купе, ложишься на полку, а тебя будто ворочает кто-то, как шашлык на шампуре – неужели недоросток?! И где-то глубоко в тебе ворочается и просыпается существо незнакомое, но нравящееся тебе. А ты думаешь – не ты ли это сам? Не ты ли просыпаешься наконец от какой-то затянувшейся спячки? И понимаешь – что-то случилось с тобой, ни для спокойствия, ни для уверенности нет уже у тебя никаких оснований... А ты вроде бы даже рад этому.

ТАКОЙ УЖ ОН БЫЛ... Кравец боялся людей.

Он уклонялся от новых знакомств, а если уж избежать этого не удавалось, прежде всего прикидывал – какой вред может принести ему новый человек. Кравец никогда не рассказывал о себе и ни о чем не расспрашивал других. Он избегал всяких событий, которые могли хоть как-то потревожить его, даже не думая о том, несут ли они ему радость или огорчение. Людей он различал в зависимости от того, насколько большое зло они могут ему принести. Сам он зла на людей не копил, но была у него опасливая настороженность. Конечно, он верил, что есть хорошие люди, но полагал, что зло они могут принести, и не желая того. Человек живет по законам, не позволяющим ему вести себя, как он считает нужным, думал Кравец, а раз так, то любой может навредить невольно. Поэтому Кравец старался жить так, чтобы никому не подворачиваться под руку. Была у него, правда, еще одна причина жить именно так, но о ней он старался не думать.

На многие вещи Кравец имел четкое мнение, но не испытывал никакой необходимости делиться с кем-то своими мыслями. По складу своему Кравец не был равнодушным человеком, и в его уклонении от знакомств проступала настойчивость, в молчании было что-то вызывающее, а в манере разговаривать наряду с настороженностью уживалось достоинство.

Трое суток он лежал, почти не поднимаясь, и лишь изредка поздним вечером выбирался в тамбур выкурить сигаретку. А потом снова забирался на свою полку. Когда при дележке продуктов ему достались пирожок и бутерброд с кетой, Кравец вежливо поблагодарил, не спускаясь с полки. Пирожок он тут же съел, а бутерброд отдал Борису.

– Мне неудобно, – сказал он. – Это вашей жене. Ей сейчас нужно поплотнее...