Остров АзерАиды [Азер и Аида. Сотвори себе остров|

Тело моѐ плыло по квартире матери, а душа улетела в солнечное детство с маѐвками, когда мы всей семьѐй выезжали за город, на эти знаменитые маковые поля, которые воспевал покойный Бейбутов, и устраивали там пикники. ...Вот дедушка с Азером наполняют дровами старинный самовар, отец с дядей Гасаном тащат в канистрах воду из горного родника, женщины расстилают скатерть-самобранку, а мы с кузинами ловим шустрых кузнечиков и бабочек...

А вот опять мы, на высокой горной поляне, а внизу протекает студѐная река. За тенистыми деревьями прячемся мы с Азером, наблюдая, как дедушка Ибрагим подкладывает камни под огромные арбузы, чтобы они не скатились в ущелье. Азер, подмигнув мне, тихонько отодвигает поддерживающий один из арбузов камень, и арбуз медленно скатывается по оврагу под восторженные восклицания детворы. Внимание всех приковано к арбузу, который, скатившись по оврагу в горную реку, раскалывается на сотни мелких ярко-красных, как петушиный гребень, кусочков, а Азик хитро шепчет мне в ухо: «Вот мы и пчѐлок угостили, надо же делиться с нашими меньшими братьями...»

...Песня прекратилась, а я всѐ плясала, не желая возвращаться в грустную действительность. Когда я открыла глаза, комната показалась мне тюрьмой, из которой мне захотелось убежать. Но этого делать было нельзя, потому что необходимо было дождаться посланника от Азера. Я поставила другую кассету, чтобы отвлечься от тягостных мыслей. Из магнитофона полилась душераздирающая песня, слова которой потрясли меня:

«Мой мѐртвый город, ты меня прости

За то, что я прощаться не приеду.

Мне не найти обратного пути

К тебе, мой город, и к могиле деда.

Мне не найти средь ночи белый свет,

И не подставить под удары спину.

Прости, Баку, тебя сегодня нет,

И не вини тех, кто тебя покинул.

На колени доченьку посажу,

Всю ей правду горькую расскажу.

Не найти на Родину нам билет

Больше нашей Родины, дочка, нет...

Свои часы теперь мне не сверять

С часами на вокзале Сабунчинском,

И по бульвару больше не гулять

И не дышать уж воздухом Бакинским.

Исчезли Хутор и Арменикенд,

И нет друзей моих на Завокзальной,

И Завокзальной тоже больше нет,

И нет Баку, как это не печально...

Ай, Баку, джан-Баку, на твоѐм берегу

Было столько огней, жило столько друзей.

Где ж теперь вы, друзья? А где же сам теперь я,

Если снится мне Каспий ночами...»

Я застыла ... А трогательный голос певца продолжал:

«По земле нас судьба раскидала,

Нахлебались мы горя немало.

Как в тюрьме живѐм на этой воле, мама-джан,

Вот какая беженская доля.

Я пою, и пусть все люди знают:

Беженцев счастливых не бывает.

Как без крыльев не летают птицы, мама-джан,

Так живут без Родины бакинцы...»

 

Я резко выключила магнитофон. Кассета выскочила. На ней было написано маминым почерком: Григорий Заречный. Ах, вот оно что... Этот певец, так же, как и моя мать, был бакинским армянином...

В бессилии я заметалась по квартире, неловко спотыкаясь и опрокидывая стулья: «Бедные, несчастные люди, вынужденные коротать остаток дней на чужбине. Когда-то у вас было всѐ: положение в обществе, деньги, почѐт, уверенность в завтрашнем дне, а самое главное – ощущение Родины. Но о вас не подумали те армянские дашнаки, которые с маниакальной страстью жаждали земли и крови. Если им было наплевать на сотни тысяч своих сограждан азербайджанской национальности, которых они насильственно изгнали с родных мест, жестоко глумясь над ними, то неужели их не интересовали хотя бы судьбы своих сородичей, которых они обрекли на лишения?! Нахально поселившись сегодня в Карабахе в чужих домах, они смеют трубить о победе. Ничего, господа дашнаки, смеѐтся тот, кто смеѐтся последним, трубить о своей победе ещѐ рано: грош цена победе, которая досталась такой ценой...»