Остров Сахалин

– Не тот Фукуи, по возрасту не подходит… И все-таки я не могу понять, почему вы написали это? У нас ведь имелся определенный план, вы должны были проверить нашу гипотезу на практике…

– Я ее проверила.

– И к каким же вы пришли выводам?

Ода поднял страницу, посмотрел ее на просвет.

– Вы были правы, профессор.

– Да-да, разумеется… Остров – точка отсчета… Вы смеетесь надо мной, Сирень? Какая точка?! Тысячи километров атомного болота – вот какая там точка!

Профессор почти выкрикнул это. Очень разочарован, очень разочарован, я его понимала. Он уже стар.

– Как все некстати, – поморщился профессор. – Очень некстати. Столько усилий, столько трудов… Когда теперь еще представится такая возможность? Мы застряли, как мухи в смоле, динамика едва уловима, я очень рассчитывал на ваши сахалинские впечатления… А у вас беллетристика, Сирень.

Ода с сожалением поглядел на меня.

– Нет, с литературной точки зрения это, безусловно, интересно, – успокоил меня он. – Знаете, мой учитель любил повторять слова одного вашего… Не знаю, как это звучит в оригинале… «Счастлив, кто жил в мгновенья, когда качнулся мир», кажется так.

Я поздно встал. Дорога, ночью, Рим.

– Вы видели… много. Вы могли написать хотя бы про это. Но новеллы! Я совершенно не ожидал такого…

Он снова взял папку, достал из нее последний лист.

– «Мэтр Тоши», «Мордование негра в Углегорске», «Три письма на Окинаву», «Поэт в декабре», «Показания Чека». – Профессор потрогал желтый лоб пальцами. – Почему?! Зачем?

Я молчала.

Профессор снова закурил, глядя в потолок, вслушиваясь в дождь.

– Я не знаю, что с вами делать, Сирень, – сказал он. – Совершенно. С ваших северных приключений прошло скоро как два года, а вы все еще не пришли в себя. Да, потрясения, да, госпиталь и все остальное, но беллетристика… Впрочем, ваш дедушка, кажется, опубликовал мемуары?

– Это было скорее для друзей, – сказала я. – Всего двести экземпляров.

– Но написано, должен признать, недурно. Я в свое время ознакомился, забавные записки, небезынтересные. Кстати, а что вы сами планируете делать со своим текстом?

Ода постучал пальцами по папке.

– Не знаю, – сказала я. – Я еще не думала про это.

Про это я действительно еще не думала.

Минуло девять месяцев, а потом еще три, и был лейтенант Тё, и я увидела мир. А когда волосы начали понемногу отрастать и кожа перестала блестеть, я выписалась из госпиталя и некоторое время жила дома. Еда, одеяло, горячая вода. Конечно, к сыну меня не пускали, да я и сама не торопилась, он не должен был видеть меня такой.

Мама. Она все время сидела рядом, вязала мне носки. Отец… Он заходил утром и вечером покурить в кресле, ничего не говорил, просто молчал и курил, и утром курил, и вечером курил, читал газету. Утром и вечером я слышала плач – это купали моего сына. Ему было больно, ванна размягчала коросту, покрывавшую его тело, после чего ее сдирали скребком. Он кричал, а глаза лейтенанта Тё совсем не умели плакать.

А я хотела плакать. Я попросила отца принести печатную машинку.

Мама возражала. Врачи возражали, говорили, что мне пока нельзя, лучевая болезнь, организм едва оправился от нее, пересаженные глаза можно травмировать нагрузками, пересаженная кожа отторгается, подумайте о ребенке, вам необходимы восстановительный период и усиленное питание…

Но отец все же принес мне ее, поставил на табуретку рядом с постелью. И бумагу принес, три пачки, как я просила. Поинтересовался, нужно ли мне еще чего-нибудь? Может, принести старые карты, подзорную трубу? Почему-то я попросила макинтош, но отец сказал, что это пока невозможно – фамильный плащ фонил с такой силой, что его отправили на промывание.

А еще отец сказал, что в одном из карманов он нашел пустой пузырек из толстого стекла, его наполняла земля, которая оказалась заражена, не так сильно, как сам плащ, но все равно изрядно. Землю сожгли, как и все остальные предметы, найденные в макинтоше, а пузырек удалось сохранить, обработав надлежащим способом, так что, если мне этот пузырек как-то дорог, я могу его забрать.

Я сказала, что к пузырьку я совершенно равнодушна, я не помню, зачем этот пузырек, меня сейчас занимает другое. К примеру, смогу ли я печатать лежа? Сидеть мне не разрешают, да и не могу я, так что придется лежа.

Получилось.

Первыми были «Письма».

– Как вы себя чувствуете? – заботливо спросил профессор. – Вы как-то побледнели, Сирень. Может, вам не стоит пить кофе?

– Да нет, ничего, – улыбнулась я. – Это не от кофе. Доктор говорит, что скоро пройдет.

– Вы принимаете витамины?

– Да, принимаю. Витамины, фрукты…

Я выразительно покосилась на сигару, но профессор на это внимания не обратил.

– Я позвоню вашему батюшке, – сказал он. – Вы, мне кажется, слишком увлеклись своей беллетристикой… Знаете, Сирень, я несколько далек от всех этих дел… Сейчас что-то читают?

– Нет, – сказала я. – Почти нет. Насколько мне известно, в прошлом году были изданы только две художественные книги.

– И вы хотите быть третьей?

– Пожалуй. То есть не пожалуй, а да. Да, я хочу, чтобы мою книгу напечатали.