Острова утопии. Педагогическое и социальное проектирование послевоенной школы (1940—1980-е)

Исследователи уже обращали внимание на бурный рост советской публичной сферы во второй половине 1950-х – начале 1960-х годов именно в связи с партийными директивами и планами ускоренного коммунистического строительства657. На местах эта активность могла принимать не только санкционированные сверху формы. В сфере общественно-педагогической она порой реализовывалась самым различным образом, включая развитие коммунарского движения658 (направленного в том числе и против устоявшейся внутришкольной рутины) и даже ревитализацию наступательной идеологической риторики 1920 – 1930-х годов659.

Важно отметить, что апелляции к революционным образам и практикам – например, идея привязать пионерскую организацию не к школе, а к месту жительства, формируя разновозрастные отряды660, – были наполнены скорее романтическими иллюзиями (актуализациями героического прошлого или идей зарубежных борцов с империализмом, вроде Че Гевары), чем недавней ждановской риторикой классовой беспощадности661. Гораздо более очевидным на фоне смягчения общего курса было перетолкование прежних лозунгов и идей в духе soft line; при этом мало кто из поборников последней действительно мыслил себя либералом и уж во всяком случае не покушался на легитимирующие основы режима.

Постепенный демонтаж сталинистских принципов и идей шел в разных сферах, часто в плоскости малозаметных дискурсивных конфликтов или более мирных «негоциаций». Одной из ключевых старых установок в педагогике был «приоритет общественного над личным» и понимание семейного воспитания только как функциональной и не слишком совершенной части системы воспитания общественного. Василий Сухомлинский, директор средней школы в селе Павлыш Кировоградской области (на этом посту он оставался с 1948 года и до последних дней, формально не сделав никакой служебной карьеры662), при обсуждении идеи всемерного развертывания системы школ-интернатов обратился со специальным письмом к Хрущеву, где подчеркивал важность именно семьи как главного воспитательного института и в настоящее время, и в будущем663. Вероятно, в его критике интернатской системы сказывались и память о собственной погибшей семье664, и опыт послевоенного директорства в Павлыше, и внимание к семьям, израненным войной и оккупацией.

Сухомлинский стал одним из первых теоретиков педагогики в СССР, кто сумел начать публичное обсуждение травматического опыта, полученного детьми, потерявшими отцов, – притом что в предшествующие годы обсуждение психологических травм, нанесенных войной, в советской педагогике было табуировано665. Впоследствии в книге «Сердце отдаю детям» Сухомлинский подробно описывал разные типы домашнего уклада в семьях своих учеников конца 1940-х – явно помня об этом своем опыте осмысления травмы666.

Именно к семейным основам и ориентирам в воспитании ученика и обращался Сухомлинский – и можно предположить, что уже тогда в нем зрели расхождения с коллективистскими, гиперсоциализирующими установками, связанными с именем Макаренко. Здесь, конечно, стоит учесть, что и негативный, совсем разрушенный семейный фон, и реалии жизни тех колонистов-беспризорников или правонарушителей, с которыми работал после Гражданской войны или в 1930-е годы Макаренко, были совершенно иными.

3

По специальности Сухомлинский был учителем украинского языка и литературы, и это не было только случайным моментом его биографии. Подчеркивание первостепенной важности культурной, семейной и природной среды для формирования личности ученика – а не воспитующей роли коллектива – непосредственно отвечало, на наш взгляд, локальному контексту творчества Сухомлинского.

Страницы его поздних педагогических сочинений второй половины 1960-х годов (на украинском языке) переполнены патетическими заявлениями о важности именно родного слова и первых впечатлений, неотъемлемо связанных с местной землей:

Богатство родного языка, его сокровища – это краеугольные (наpiжнi) камни здания, имя которому – духовная культура человека. Я глубоко люблю и уважаю русский язык, пишу на нем и знаю наизусть «Евгения Онегина» и «Кому на Руси жить хорошо», русский язык для меня – такая же драгоценность, как и украинский. Но счастье этого великого духовного общения для меня было бы недоступным, если б с молоком матери, с ее колыбельными песнями, со словом родного языка не вошла бы в мое сердце ни с чем не сравнимая любовь к Отчизне, к ее степям и горам, лесам и рекам, к людям ее667.