Островитянин

Мой брат, старый пенсионер, покинул меня, как раз когда они уехали домой. Его приняли в дом в Дун-Хыне, сейчас он по-прежнему там, и ему восемьдесят лет. Еще один мой сын живет со мной, и ему приходится следить за домом, потому что от меня сейчас толку немного, кроме разговоров. У нас нет ни коровы, ни лошади, ни овцы, ни ягненка, ни маленького нэвога, ни большой лодки. Только немного картошки и очаг.

Двадцать семь лет я занят этим языком, около двадцати, должно быть, пишу на нем, как уже упоминал, — с тех пор, как скандинав приехал ко мне в гости семнадцать лет назад. Кое-что нам то и дело поступает с разными людьми, и мы не испытываем особенной нужды.

Я слышу многих болтунов, которые заявляют, будто в моем родном языке нет ничего хорошего для жизни, но я такого не говорю. А скажу я вот что: если б не мой родной язык, я бы зависел от подаяния.

Последняя моя ученица — благородная девушка из Франции[145], и мы вместе прошли с ней «Золотые звездочки».

Давным-давно сказитель говорил, завершив рассказ: «Вот моя история, и если в ней есть ложь — пусть будет». Так вот вам моя история, и в ней нет ни капли лжи, одна только чистая правда. Я бы хотел, чтобы эта книга была в распоряжении каждого студента в Ирландии и за границей еще при моей жизни, как и моя другая книга, «Сказания Западного острова», которая скоро будет издана в большом городе Лондоне. Две эти книги не связаны друг с другом, хотя в них много сведений, полученных у одного и того же человека. Эта книга — обо мне самом, а в другой содержится упоминание обо всех событиях, больших и маленьких, что произошли на Бласкете, и о каких я когда-либо слышал.

Всякому, кто возьмет эту мою книгу в руки, сколько бы он за нее ни заплатил, да воздаст Бог семикратно здоровьем и благополучием! И да укажет Он всем нам путь в Царствие Небесное!

Конец. Марта 3, 1926

Томас О’Крихинь

Большой Бласкет

Глава двадцать четвертая

С Бласкета, сентября 27, 1928. — Вот я и докатился до конца моей истории. — Взгляд назад, на жизнь и прожитое. — Мы простые бедные люди. — Это скала посреди Большого моря. — Добросердечие и веселье покидают этот мир. — Теперь я стар. — Я помню себя у груди своей матери.

С Бласкета

С[ентября] 27, 1928

Во имя Бога

* * *

Вот я и докатился до конца моей истории. В ней нет ничего, кроме истины. Мне нет нужды ничего выдумывать, поскольку времени прошло немало и многое до сих пор у меня в голове, как многое бывает собрано в голове пожилого человека, на случай если кто-нибудь захочет его об этом спросить.

Вместе с тем я по большей части записал то, что было мне интересно. Я наблюдал за тем, что увлекало меня сильнее всего, с самого начала, с тех пор как первые образы запечатлелись в моей памяти.

Кроме себя я вовлек в повествование и других: эта работа не была бы сделана как следует, если б не была сделана полностью. К героям моим у меня не было ненависти, ибо всю свою жизнь я провел среди них, и мы друг с другом не рассорились. Я по-прежнему не знаю, какого цвета изнутри здание суда в Дангян-И-Хуше. Я также не помню, чтобы кто-либо с кем бы то ни было судился по закону, за исключением единственного случая: моя сестра привлекла к суду брата своего мужа и еще одного человека.

Она вышла замуж в этой деревне, но ее муж прожил после этого всего несколько лет. Они обитали в старом доме, а брат мужа жил в своем доме на Большой земле. Покойный муж оставил все сироте и его матери. Затем вдова покинула семью мужа и отдала ребенка нам. Моя мама вырастила его как полагается.

Тем временем мать сиротки уехала в Америку и провела там четыре года; брат ее мужа, когда она уехала, вернулся в старый дом ожесточенным. Возвратившись из Америки, моя сестра стала искать справедливости для мальчика, но поиски принесли ей мало пользы. Ее деверь присвоил себе все права и обобрал племянника до нитки. Она привлекла его к суду и быстро взыскала с него все, чего требовала. Это был единственный судебный процесс на Острове, о котором я знаю, со времен дела о бурой овце в Трали. Только того дела сам я не помню, разве что в общих чертах, потому как оно до сих пор на устах у людей и будет всегда, ибо долго стирается память о злых делах.