Островитянин

Так вот, конечно, не ради поэта я достал карандаш и бумагу, что были у меня в кармане, а из страха, что он направит на меня свой острый язык. И вот я принялся записывать все, что слетало с его уст. Записывал я не на этом — ирландском — языке, поскольку писать на нем тогда был недостаточно обучен, а по-английски чуть-чуть мог. Такая работа не доставляла мне ни малейшего удовольствия — что неудивительно, если человек запланировал на утро основательно поработать, а теперь должен отложить эту работу в сторону ради какого-то бессмысленного занятия.

Когда поэт говорил, его рот кривился, с трудом выпуская слова, и можно было поклясться, что он был как Мурхад Седой, когда тот явился перед Кормаком О’Конналлом[73]. Я записал, как смог, все, что сумел запомнить из песни, и вот что скажу: если от меня ускользало какое-то слово, то главный советчик был под боком и рвался разъяснить все, сколько бы ни понадобилось мне времени, пусть даже целая ватага пахарей околачивалась бы без дела, ожидаючи его.

К тому времени как мы оба закончили, солнце скрылось за холмом, а я, бедняга Томас, уже почти лишился рассудка. После того как поэт простился со мной, первое, что я сделал, — пошел к той кочке, за которой был спрятан мой обед, но обед этот уже никуда не годился. Зачерствевший кусок желтого хлеба не смогла бы прожевать и лошадь, а молоко в бутылке затвердело как камень.

Несмотря ни на что, мне было очень жаль поэта, когда он рассказал мне, при каких обстоятельствах он нашел овцу и сколько неприятностей пережил, пытаясь ее отыскать. Он трудился поденщиком, очень далеко, в графстве Лимерик, и заработок у него был очень скудный — считай, подаяние. Однажды в те годы по дороге домой он забрел на ярмарку в Дангян-И-Хуше. Среди всего прочего там продавали овцу. Наш бедняга купил эту прекрасную овцу, и все, что он за нее отдал, было заработано потом и кровью. Он забрал ее домой, и в кармане у него после этого осталось уже совсем немного. Никакой другой овцы, кроме этой, у него не было, и он к ней очень привязался.

У поэта овца жила совсем недолго — вскорости ее увели. И хотя до него дошли вести, что от нее остались рожки да ножки, он сперва не поверил этой истории и написал в своей песне: «Я был в недоуменье, не мог поверить я…» Поскольку за ней присматривали его родичи, он был уверен, что ни друг, ни враг не осмелится вот так вот взять и забить его овцу, но как раз это он и обнаружил.

Пожалуй, я черкну здесь две или три строфы из тех, что сочинил поэт. Прошло очень много времени с тех пор, как я их записал, и думаю, свежо будет перечитать их снова. Сколько бы тревог ни доставила овца поэту, меня все равно сильно взволновала эта история, хотя в то время меня еще не было на свете.

Сатира поэта на разбойников

Я отдыхал спокойно,
беды совсем не ждал,
но получил известье —
с домашними скандал.
Вскочил я в страшном гневе,
ну что же за напасть!
Овцу мою забили
и пировали всласть.

Я был в недоуменье,

не мог поверить я,
что занялась разбоем
мне близкая родня.
Принес же эти вести
достойный человек,
сказал: «Все это правда,
я не совру вовек».

Разбойники и воры,

проклятье вам, позор!
За все, что совершили,
вам будет приговор.
Сказал ведь проповедник:
наступитваш черед,
в святое Царство Божье
преступник не войдет.

Пусть от болезней страшных

все близкие умрут.
Пусть каждый день на берег
выносят волны труп.
И пусть мои проклятья
растут день ото дня.
Пусть вам не будет счастья,
хоть вы мне и родня.

И агнец тот наивный,

что за решеткой был, —
наш доблестный О’Коннел
его освободил.
Несчастным и невинным
казался он ему,
судом несправедливым
упрятан был в тюрьму.

О если б только знал он,

блестящий наш герой,
каков на самом деле
тот агнец молодой,
то первым бы повесил
на первом же суку.
Другого наказанья
придумать не могу.

И обещаю честно,

что если он опять
появится в округе,
то я не буду ждать.
Разбойникам отныне
отмщение мое,
и все они с позором
уйдут в небытие.