Островитянин

...Цыпленок завозился у двери и вернул меня из прошлого в настоящее. Я надорвал бандероль на «Картеле», выудил сигарету. Петков присел в ногах, подтолкнул щелчком коробок со спичками.

— Все хорошо, Багрянов, — сказал он. — Но не пора ли заняться делом? Как чувствуете себя?

— Прилично.

— Тем лучше. Может быть, еще разок освежим вопрос о том, зачем, почему и с какой целью?

— Не понимаю, — сказал я, гася сигарету. — Какой толк тратить время на перепевы старой мелодии? Ничего нового я не прибавлю, и не потому, что не хочу, а просто где его взять, новое? Меня перебросили вслепую, дали пароль, часы рандеву и снабдили словесным портретом того, под чьим началом я должен был работать. Вы же профессионал, Петков, и понимаете, что в моем деле лишние знания — минус, а не плюс.

— Багрянов, — сказал Петков очень тихо и пригнулся ко мне. — А как быть с улицей Графа Игнатиева, Багрянов?

Конец? Левое веко дергалось, и мне никак не удавалось привести его в порядок. Петков ждал; спичечный коробок в его руке совершал прыжки и кульбиты, становился на ребро. Вид у Петкова был скучающий; он даже, не давал себе труда торжествовать, хотя имел на это основания.

— Что вы о ней знаете? — сказал я, стараясь, чтобы голос звучал достаточно спокойно.

— О конторе и вашей роли в ней — все.

В голосе Петкова не было издевки, даже простого упрека не было. Он говорил о моем поражении как о чем-то отвлеченном, не имеющем существенного значения. В принципе я ждал, что ДС когда-нибудь нащупает старую контору на улице Игнатиева, но не предполагал, что так быстро, — чиновникам Дирекции пришлось перевернуть тонны архивных бумаг, связанных с сотнями Багряновых.

— Поздравляю, — сказал я сухими губами. — Чистая работа.

— Нормальная, — сказал Петков и подбросил коробок, поймал, поставил на ребро. — Теперь вам будет легче перейти к правде, не так ли?

Я кивнул и облизнул губы. Они просто лопались от сухости.

— Надо написать? — сказал я.

— Пока расскажите. Не торопясь, по порядку.

...Два часа прошли на грани прострации. Очевидно, порой я терял нить рассказа, ибо Петков перебивал меня, возвращая на нужные круги. Семь кругов ада, доставшихся на мою долю. Пачка «Картела» опустела едва ли не на треть, а под потолком комнаты грозовыми тучами плавал слоистый черный дым.

— Любопытно, — сказал Петков, подводя итог. — Значит, контора использовалась как почтовый ящик? И вы всерьез хотите меня в этом убедить?

— Но это именно так!

— Ваш Центр столь расточителен, что способен ухлопать десятки тысяч для того, чтобы вы били баклуши, тратя два часа в неделю на игру в «дайте мне — я передам»? Басни, Багрянов!

Лицевые мускулы не слушались меня, и я догадывался, что Петкову нетрудно прочесть на моей физиономии одно-единственное, над всем превалирующее чувство — отчаяние.

— Как хотите, — сказал я устало. — Откровенно говоря, мне на все плевать. Доказательств у меня нет, и предложить мне нечего. Контора действительно служила почтовым ящиком; потом кто-то наверху счел, что расходы слишком велики, и меня отозвали.

— Кто выходил на связь?

— Всегда один и тот же. Толстенький, круглая лысина, голубые глаза. Письма приходили по почте; он являлся за ними каждый нечетный день недели и забирал. Допросите Марию, она работала у меня и может все подтвердить.

Петков выронил коробок; глаза его выцвели с быстротой картинки, попавшей в раствор кислоты.

— Багрянов! Я не склонен шутить. Да и вам не советую. Не прикидывайтесь, что не знаете ничего о вашей домоправительнице. Она умерла, Багрянов. Полгода назад. В селе Малково. Когда вас посылали сюда сейчас, ничего об этом не говорили?

— Клянусь, нет.

— Выходит, у вас не Центр, а благотворительное общество. Сначала тратят сотни тысяч для содержания простой «перевалки», а затем, отправляя человека, забывают предупредить, что единственный свидетель, способный повредить ему, почил и так далее. Быстро: кто приходил на связь?

— Я же говорил. Лысый, лет пятьдесят семь — шестьдесят. Короткий нос. Верхняя губа толще нижней.

Я морщил лоб, перечисляя точно известные мне приметы: Они принадлежали моему соседу по лестничной площадке — там, дома, и я не боялся сбиться.

— Кто резидент?

— Понятия не имею. Да клянусь же, это так!

— Хватит клятв! Сейчас мы прервемся до ночи, а затем поговорим еще. Освежите память, Багрянов, если хотите уцелеть.

— Я был исполнителем, не больше.

— Договорились: до ночи! И предупреждаю: упаси вас бог хоть намекнуть Искре, о чем мы тут беседовали. Можете лежать: пусть думает, что вам нездоровится.