Освещенные окна

Вильямс и все, что связывалось с ним, вспоминается мне как светлая сторона моей недолгой службы. Была и темная: Хлынов, красноармеец нашего взвода, ненавидел меня. Я ни в чем не был виноват перед ним, мы едва перекинулись двумя-тремя словами. Между тем это чувство, вспыхнувшее, казалось, с первого взгляда, с такой силой овладело им, что он хоть и хотел, может быть, но не в силах был с ним справляться. И не справлялся.

…В конце двадцатых годов со мной был близок Леонид Александрович Андреев, о котором я неизменно вспоминаю с чувством преждевременной, горькой утраты. Он умер сорока с лишним лет. Это был человек и расположенный, и располагающий. Один из любимых учеников И. П. Павлова, он обладал редко встречающимся чувством ежедневной радости существования. Павловская идея «простоты природы» наложила на него свой отпечаток. Высокий, белокурый, с неправильными, но приятными чертами чисто русского лица, он зимой носил огромную доху и был похож в ней на сказочного северного бога.

Сближаясь, мы рассказывали друг другу о себе, и однажды я упомянул о необъяснимой ненависти Хлынова, которая так и осталась для меня загадкой.

Леонид Александрович задумался, потом спросил, встречались ли впоследствии в моей жизни люди, похожие на Хлынова, и как они ко мне относились. Я стал перебирать в памяти своих немногих врагов (или недоброжелателей) и с удивлением убедился в том, что (хотя по внешности иные из них были лишь как бы сродни Хлынову) они поразительно напоминали его животной обнаженностью чувств. Но иные напоминали и внешностью: как Хлынов, они были людьми коротконогими, короткопалыми, с маленькими злыми глазками и, что особенно характерно, — с большой челюстью, как будто обведенной мелом.

— Вот видите, — полушутя сказал мне Леонид Александрович. — Это не случайное совпадение. Это вражда конституций. В основе человечества лежит множество видов, когда-то ненавидящих друг друга и передавших эту вражду своим потомкам, разумеется, в рудиментарном виде. Может быть, ненависть между народами, враждующими уже тысячелетия, не что иное, как борьба видов? А?

Мне показалась занятной эта гипотеза, и я написал повесть «Черновик человека», которая была первой попыткой рассказать о себе. Повесть построена на этой теории. Правда, я вложил ее в уста подопытного пса, но Леониду Александровичу «Черновик человека» не понравился по другой причине: ему показалось, что повесть написана холодно, скупо. И он был совершенно прав: о тех опасных отношениях, которые сложились между Хлыновым и мною, нельзя было писать ни холодно, ни скупо.

Мы виделись почти ежечасно, спали в одной палатке, и невесело было мне устраиваться на ночлег, зная, что в десяти шагах от меня спит человек, который охотно зарезал бы меня, если бы это сошло ему с рук. Стоило ему только увидеть меня, как верхняя губа мясистого рта поднималась, показывая большие плоские зубы, взгляд становился матовым, тусклым.

Когда вспыхнула эта ненависть? Мне кажется, в ту минуту, когда он услышал, что мы с Вильямсом называем друг друга на «вы».

— Кто? Ленин — интеллигент? — сказал он, прислушавшись к случайному разговору. — Нет, он не интеллигент! Он — свой, нашенский.

Батальонный комиссар пришел, чтобы поговорить с нами. Я спросил его, как дела на Южном фронте, где находился мой брат, на Западном, где был другой, и, слушая ответ, спиной почувствовал устремленный на меня ненавидящий взгляд: Хлынов сидел неподалеку, скрестив ноги, с изуродованным от злобы лицом.

И это была вражда, искавшая выхода, — недаром я назвал ее опасной. Однажды я сидел подле пирамиды винтовок — в ту пору винтовки, как бы прислоняясь друг к ДРУГУ, выстраивались красивой пирамидой, которая держалась на кольце, надевавшемся на хомутики в том месте, где вставлялся штык. И вдруг вся эта пирамида с грохотом упала на меня, больно ударив по голове и плечам. Нельзя было снять кольцо незаметно. Оно оказалось разрезанным, и в том, кто это сделал, можно было не сомневаться.

Обучение шло своим ходом, мы кололи штыками рогожные мешки, набитые соломой, ходили на стрельбище. Вильямс, перепутав мишени, два раза выстрелил по моей и попал. Наблюдатели взмахнули флажками пять раз. Это значило, что с его помощью я всадил в мишень пять пуль из семи. У Хлынова, меткого стрелка, все семь попали в яблочко или неподалеку.

Две роты, наша — первая и, кажется, третья выбили равное количество очков. Взводный приказал мне тащить из фуражки жребий: не знаю, почему именно меня он считал достойным этого акта справедливости, который должен был решить — получит ли Хлынов дешевые карманные часы с выгравированной надписью «За отличную стрельбу» или тот пожилой мужчина с зеленовато-седыми усами, которого я приметил еще на сборном пункте. Закрыв глаза, я пошарил в шапке рукой и вытащил сложенную бумажку: приз достался третьей роте.

Я старался не смотреть на Хлынова: теперь я был убежден в том, что он либо убьет меня, либо искалечит.

4