Освещенные окна

Стоял конец июля, Ходынка выгорела, ежеминутно хотелось пить, и казалось, что на маневрах, когда полк разделили на «синих» и «красных», выиграет сраженье тот, кто лучше переносит жару.

Я переносил ее плохо, а Вильямс, который сразу много хлебнул из своей фляжки, и вовсе не переносил. В потемневшей от пота гимнастерке он плелся кое-как, думая, по-видимому, только о том, чтобы удержаться и не выпить фляжку до дна. Я пытался подбодрить его, но он только махнул рукой и спросил хриплым голосом:

— До деревни далеко?

Мало сказать, что до деревни — не помню, как она называлась — было далеко. До деревни мы должны были обойти «синих» и ударить на них с правого фланга.

Согласно приказу, взвод двигался короткими перебежками. Он был разделен на звенья, я командовал одним из них, и моя несложная обязанность заключалась в том, что после каждого минутного привала я должен был кричать: «Звено, вперед, за мной, бегом марш!»

Но один из моих бойцов неизменно отставал от других. Повесив винтовку на ремень, как предмет, с которым ему решительно нечего было делать, Вильямс не бежал, а тащился по открытой местности, отнюдь не стараясь избежать огня «синих», и добирался до нас, когда надо было снова бежать.

Поле кончилось, в жиденьком лесу стало легче дышать. «Синих» мы еще не видели, но где-то поблизости слышались выстрелы — нам роздали учебные патроны, предупредив, что ими нельзя стрелять с близкого расстояния. По взволнованному виду пробежавшего взводного нетрудно было заключить, что правый фланг «синих» пересекал этот лесок…

Я поил Вильямса из своей фляжки, когда раздался пронзительный свист — взводный предупредил нас, что этим свистом он поднимет нас в атаку.

Со штыками наперевес мы кинулись в лесок — и в эту минуту я увидел Хлынова: он обогнал меня, обернулся и выстрелил, целясь в лицо. Не знаю, когда я успел заслониться. Комок пыжа ударил в ладонь, я взвыл от боли, но продолжал бежать куда-то по буеракам, навстречу «синим», которые залегли, встретив нас плотным «огнем».

Не знаю, какое чувство заставило меня сказать Вильямсу, что я сам нечаянно поранил руку. В деревне я долго держал ее в холодной воде, а потом перевязал носовым платком. Это странно, но у меня не было никакого желания отомстить Хлынову, по милости которого я мог лишиться глаза. Может быть, я был немного подавлен — ведь с такой, казалось бы, беспричинной ненавистью я встретился впервые. Но мне наконец удалось мысленно как бы поставить себя на его место, и я не то что пожалел его, а с чувством сознательной гордости подумал, насколько он ничтожнее и духовно беднее, чем я. Эта психологическая «перемена мест», так пригодившаяся мне, когда я стал писать прозу, случилась со мною впервые.

Любопытно, что на разборе учения и Хлынов казался не то что подавленным, но растерянным, смущенным. Казалось, его зверское лицо не могло выглядеть жалким. Однако — выглядело. И когда мы случайно встретились глазами, он, торопливо отвернувшись, усердно занялся стволом орешника, с которого срезал кору перочинным ножом. Но, может быть, он просто жалел о своей неудаче?

Старший брат. Наконец-то лаборатория!

1

В Ростове брат был вынужден заняться бактериологическими анализами и совершенно потонул бы в них, если бы не хорошие помощники.

Свободным временем он воспользовался, чтобы заняться изучением сыпного тифа, тем более что лаборатория помещалась в сыпнотифозном госпитале, и будущими «подопытными» были до отказа забиты палаты.

Никакого лечения, непосредственно действующего на болезнь, не было и в помине. Возбудитель сыпного тифа еще не был открыт, и знали о нем только одно: он находится в крови и переносится вшами…

Мысль была проста: что, если взять эту кровь, убить нагреванием находящегося в ней возбудителя и ввести ее под кожу больного?

Он договорился с врачами, начал опыты и вскоре убедился в благотворном, неоспоримом, как ему казалось, влиянии сыпнотифозной «вакцины». Контроль был поставлен с такой же соблазнительной простотой: одни больные получили «вакцину», а другие — нет. Но она действовала — вот в чем не было никакого сомнения! Сокращался температурный период, болезнь протекала с меньшей остротой, смертность уменьшалась.

«Я ликовал, —

пишет Лев, —

и решил доложить наши данные на научной комиссии сануправления, чтобы другие госпитали могли воспользоваться нашими наблюдениями».

Доклад блистательно провалился. Барыкин внимательно выслушал Льва, несколькими вопросами уточнил детали, а потом убедительно доказал, что новый метод теоретически необоснован, а контроль поставлен из рук вон плохо.

Легко себе представить, как был расстроен Лев. Более того, он был взбешен: