Освещенные окна

«Добиваясь постановки доклада на научной комиссии, я надеялся не только показать Барыкину, какой я «умный»… Но и открыть себе дорогу на его кафедру. Теперь все рушилось. Страшно волнуясь, я начал возражать ему, стараясь разбить по пунктам все его возражения…»

Впоследствии Лев рассказывал мне, что в эти решающие минуты ему счастливо вспомнился Дженнер: прививки от оспы применяются более полутораста лет, они спасли и спасают миллионы людей: может ли профессор Барыкин теоретически обосновать этот метод? Да и какое дело больному, обоснована ли теоретически успешность его лечения?

«После заседания В. А. Барыкин подозвал меня к себе. Он улыбался.

— Откуда вы, такой горячий?

Я рассказал ему, что кончил два факультета, работаю в лаборатории сануправления, и прибавил, что был бы счастлив слушать его лекции, когда это возможно, и поработать у него на кафедре.

— Ну что ж, приходите, ежели хотите действительно работать…»

Однако к Барыкину брат попал не скоро. Ему предстоял отпуск, он поехал домой, в дороге заразился и через две недели заболел тяжелым сыпным тифом.

2

Как случилось, что он не нашел в Москве никого из родни? Новый семейный дом не удался, не сладился, опустел.

Мама в августе 1920 года уехала в Псков — об этом я еще расскажу. Саша с Катей гостили в Липецке у ее родных.

Но где была Мара Шевлягина, которая ждала его, сердясь на себя, на него, на войну, добилась командировки в Азов, вернулась и снова ждала — беспокойно, нетерпеливо? Не знаю. Может быть, снова была в командировке — длительной и на этот раз не добровольной? В своих записках Лев почти не касается отношений семейных, личных, хотя в размахе его целеустремленного существования личной жизни была отдана немалая доля душевных и физических сил.

Так или иначе, он лежал в госпитале, на более чем скудном пайке, который ему приходилось делить пополам. Сперва он съедал обед, а потом, спустя три-четыре часа, — хлеб, полагавшийся к обеду. Плохо было то, что стоило только оставить хлеб на столике, подле кровати, как сразу же появлялась маленькая мышка. Она часто дышала, подбираясь к хлебу, и у брата не было сил, чтобы ее отогнать.

На соседней койке лежал моряк, приятный человек, которого часто навещала молодая дама.

«Почти всегда она садилась спиной ко мне, и я не мог разглядеть ее лицо, —

пишет Лев. —

Но как-то, прощаясь, она подошла к моряку с другой стороны кровати. Солнце ярко светило прямо на нее. Прекрасное лицо. Нежный овал розовых щек, живые глаза с длинными ресницами, белые ровные зубы. Она была просто красавицей. Натягивая перчатку, как-то грустно посмотрела на меня и, ласково улыбнувшись, кивнула мне головой. «До свиданья, до свиданья», — неожиданно почти громко крикнул я».

Каждая койка была на учете, и ему предложили выписаться в начале мая. Он попросил зеркало и увидел в нем человека средних лет, с торчащими скулами и провалившимися щеками. Усы были рыжие, черная и рыжая бородка отросла кустиками на подбородке и под ушами. Глаза на похудевшем незнакомом лице казались неестественно большими.

«Я попросил, чтобы меня побрили и постригли. Процедура страшно утомила меня, но вряд ли заметно способствовала улучшению моего экстерьера…»