Освещенные окна

Настроенный по отношению к интеллигенции критически, но не терпевший пустоты, он сосредоточился на заселении квартир чиновников и буржуазии, покинувших город. Юрию Николаевичу он предложил переехать в квартиру статского советника Барца, выходившую окнами на Греческий, на втором этаже. Ее существенным недостатком было количество комнат — шесть, не считая просторной кухни и темной комнаты, в которой Барц держал отслужившую мебель.

Отопить такую квартиру зимой 1920/21 года нечего было и думать! Решено было — куда ни шло — занять четыре: кабинет, спальню, столовую и — для меня — маленькую, длинную, с шифоньером и роскошными креслами из карельской березы.

Из квартиры не уехали, а бежали. Розовый пеньюар валялся в уборной на полу. Заслоняя двуспальную кровать, драконы извивались в спальне на японской шелковой ширме. В кабинете на письменном столе стоял прибор в русском стиле — чернильница изображала голову бородатого богатыря в шишаке, нож для бумаги был стилизован под старинный меч. Шишак отваливался, в голову наливались чернила.

Мы с размаху вломились в чью-то внезапно брошенную жизнь. Вообразить ее было нетрудно — уклад вещественно отпечатался в мебели, в затейливом, дорогом убранстве, в пошлой изысканности обоев.

Здесь жил немец, притворявшийся истинно русским, благонадежный чиновник министерства финансов, отгородившийся от всего, что могло грозить его благополучию, аккуратно отмечавший семейные праздники, холодный и сентиментальный. Кажется, у него не было детей — первоначальность детства согрела бы душевный холод этой квартиры. Существование было придуманным, мнимым. Перед надвинувшейся реальностью оно распалось без тени сопротивления.

Мы переезжали весело, еще не веря своему счастью и боясь, что оно ускользнет, — управдом мог и передумать. Работая как профессиональный грузчик, я таскал на второй этаж наш несложный скарб. Мы разгуливали по просторным, светлым комнатам и пели. У Юрия был прекрасный, мягкий баритон и не было слуха. Лена поминутно поправляла его и смеялась.

…Впервые в жизни у меня была своя комната. Своя комната! Привыкнуть к этому было почти невозможно.

2

Почему в ту пору я был убежден, что меня ждут не дождутся удивительные, единственные в мире события? Надежда осуществилась: не сделав из своей комнаты ни шагу, я узнал историю чужой, неизвестной жизни. Узенький шифоньер, тяжелый, из какого-то редкого дерева, стоял в моей комнате, я долго не обращал на него никакого внимания. Потом заинтересовался, попробовал открыть — и доска, откинувшись на металлических полосках, превратилась в письменный стол, покрытый красным, в чернильных пятнах, сукном. Верхние, ящики были набиты школьными тетрадками, с клякспапирами на цветных ленточках, прикрепленных облатками, поучительными немецкими книжками с засушенными между страниц цветами. Пониже — письма от подруг, украшенные смеющимися таксами, полишинелями, подковами счастья. Я нашел застегивающийся тагебух в змеиной коже с ежедневными, а потом все более редкими записями, оборвавшимися в 1914 году.

Это было то, что на языке историков называется «частным архивом». Можно было из года в год проследить, как Варенька П-ва, сестра жены статского советника Барца, постепенно превращается в Варвару Николаевну, преподавательницу частной женской гимназии. В одном из ящиков хранились письма ее учениц: «По естественной истории мы начали с сотворения мира… На практических занятиях Николай Михайлович предложил нам наблюдать за образом жизни молодых тараканов».

Но потом что-то изменилось в Жизни барышни из почтенной русско-немецкой семьи: «Дорогая Варвара Николаевна! У нас в гимназии все горевали, узнав о Вашей болезни. Надежда Егоровна тоже сперва говорила, что Вы больны, но потом сказала, будто Вас арестовали на границе за какие-то бумаги, но потом отпустили и Вы будете теперь преподавать в другой гимназии или, может быть, даже уедете из России…»

Любовных писем было много. Приват-доцент Риттих утверждал, ссылаясь на Бёма, что природа украшается любовью, а бог есть господство любви. На полях быстрой женской рукой были разбросаны иронические замечания.

В пьесе И. Бабеля «Мария» все говорят о Марии, старшей дочери генерала Муковнина, чистой, твердой, убежденной, что она действует в решении светлой, высокой задачи. Но ее нет в списке действующих лиц, она не участвует в пьесе. Участвует — и с удивительной силой — ее отсутствие. Она — и прошлое, которое никогда не вернется, и будущее, закрытое для всех, кроме нее. Отец читает ее письмо с фронта: