Освещенные окна

Эти страницы были уже написаны, когда, разбирая старые книги, я наткнулся на свой «матрикул» — так называлась в годы моего студенчества зачетная книжка. Я перелистал ее и с удивлением убедился в том, что слушал лекции великого В. В. Бартольда, труды которого еще в начале века получили мировую известность. Курс, который он читал, назывался «Прошлое и настоящее Египта и Сирии». Но с еще большим удивлением я обнаружил, что занимался у Кузьмина не три или четыре месяца, а полтора года. Свидание, случайным свидетелем которого я оказался, произошло осенью двадцать первого года. Лишь в марте двадцать второго срывающийся, небрежный почерк Кузьмина сменяется в моем матрикуле плавным, закругленным почерком Крачковского, с хвостиками взлетающих букв.

Как же произошло это смещение времени? Отразилась ли в нем торопливость, без устали подгонявшая меня в студенческие годы? Или острое ощущенье целого заслонило, заставило промелькнуть какую-то долю, этого целого, состоявшего из множества событий, впечатлений и лиц? Разгоревшаяся и быстро погасшая жизнь моего молодого учителя запомнилась как стихотворение, над которым знак времени почти неразличим, а подчас, может быть, даже не нужен…

И еще одно: сквозь эту историю я вдруг увидел другую: трудно вообразить всю полноту несходства между академически-сдержанным Кузьминым, в его неизменном черном костюме, и комбригом Климановым, иронически-твердым, спокойным, властным, приехавшим с фронта в простреленной, обожженной шинели. Но в моей памяти судьба поставила их рядом: оба любили — и я случайно оказался свидетелем их потаенной нежности. Оба были внезапно настигнуты смертью; оба прошли перед моими глазами в плывущем, сдвинутом ракурсе, как бы нарочно для того, чтобы я рассказал о них на этих страницах.

5

После окончания института я встретился у Тыняновых с пожилым литератором, который сказал мне, что и он в молодости был арабистом, занимался вместе с Крачковским у Виктора Романовича Розена, а потом, с годами, забыл язык.

Вы не думаете, — спросил он, — что нечто подобное может случиться и с вами?

Я рассмеялся. Забыть язык, изучению которого было отдано столько труда?

После выпускных экзаменов — очень трудных — мы должны были с листа читать не только страницы «Тысячи и одной ночи», но и частные письма, Крачковский предложил мне остаться при его кафедре на восточном факультете университета. В наше время это называется аспирантурой. Я горячо поблагодарил, но отказался. Тогда я уже был — и остался на всю жизнь — историком русской литературы.

Жалею ли я о том, что одновременно с университетом я в течение трех лет изучал один из трудных языков, историю Египта и Сирии, историю ислама? Да, жалею, если вспомнить, что я испортил зрение, разбирая при свете коптилки современные арабские почерки, удивительно непохожие друг на друга.

Да, если вспомнить, что, окончив институт, я забыл язык, увлекшись историей русской литературы.

Да, если вспомнить, что, занимаясь в двух вузах, я должен был с Церковной улицы опрометью бежать в университет, чтобы не пропустить семинара, на котором я, с головой, набитой арабскими спряжениями, нырял в древнецерковнославянский. Или на лекцию В. Н. Перетца, который встречал каждого опоздавшего длинной паузой или едкой насмешкой.

Но если положить на одну чашу весов все эти «да», которых я не перечислил здесь и половины, а на другую — «нет», перевесит все-таки вторая.

Нет, не жалею, потому что институт приучил меня к дисциплине, к работе неустанной, ежедневной, трудной.

Нет, не жалею, потому что, хотя я и забыл язык, ощущение мусульманского мира сохранилось в памяти как нечто совершенно особенное, обогатившее душу. Я уже упоминал об отношении арабов к своему языку как к искусству. Оно остро припомнилось мне, когда я читал книги Халдора Лакснесса, в которых почти каждый крестьянин — поэт.

Нет, не жалею, потому что знание литературы арабского Востока помогло мне в работе над книгой об Осипе Ивановиче Сенковском («Барон Брамбеус»), который был одним из основателей русского востоковедения, что не помешало ему, как известно, стать знаменитым русским журналистом.

Нет, не жалею, потому что мне посчастливилось заниматься у академика Игнатия Юлиановича Крачковского, который был — и навсегда остался для меня — воплощеньем поэтического отношения к науке.

Греческий, 15, квартира 18

1

Перелистывая в Ленинской библиотеке старые газеты, я выяснил, что Тыняновы получили новую квартиру до «упразднения управдомов» (так называлась заметка) и замены их домкомтрудами, которые должны были с 21 февраля 1921 года руководить жилищным хозяйством. В получении новой квартиры решающую роль сыграл именно управдом. Фамилия его была Виноградов, и я, занимаясь тогда диалектологией, определил его по говору как ярко выраженный северорусский тип.