Освещенные окна

Арабы относятся к своему языку как к предмету искусства. Мне нелегко было оценить пренебрежение к гласным — гласные не писались. Я рвал горло на гортанных звуках, похожих на крики ночных птиц. Глагольных форм было больше, чем нужно обыкновенному человеку, не оратору или поэту. При свете коптилки (в те годы часто выключали электрический свет) я возился с арабской скорописью, у которой были свои законы: быстро пишущий араб отличался от медленно пишущего, как простой паломник от паломника, совершившего путешествие в Мекку.

Наши занятия почему-то назывались «репетициями». На деле они отличались от преподавания немецкого или французского языка в Псковской гимназии только тем, что их надо было готовить, не полагаясь на застенчивость Елены Карловны Иогансон или на любовь Рудольфа Карловича Гутмана к Парижу. Пропуская «репетиции» без уважительных причин, можно было и вылететь из института. По другим предметам — географии, этнографии, истории Востока — читались лекции, на которых я, занимаясь еще и в университете, бывал редко или совсем не бывал.

Арабский язык преподавал Иван Павлович Кузьмин, молодой человек в пенсне, с бледным, тонким лицом, требовательный и академически строгий. Едва ли ему было больше двадцати четырех лет — и, может быть, его немногословность, преувеличенная серьезность объяснялись стремлением казаться старше. Но случилось однажды, что я увидел его совершенно другим…

3

Эта сцена отчетливо связалась в сознании с погромыхиваньем колес, с поблескиванием откатывающихся назад мокрых рельсов, с мелким дождем, косо залетавшим на открытую заднюю площадку трамвайного вагона.

Мы оба стоим на этой площадке — я и Кузьмин. Но я в толпе, а он, держась за поручень, на нижней ступеньке.

У него — нетерпеливое, радостное лицо. Он смотрит вперед, туда, где мелькают под углом темные провалы улиц. Мне надо выходить у дома Фредерикса, я проталкиваюсь через толпу, прыгаю на мостовую и вижу, как наш строгий, сдержанный преподаватель, размахивая портфелем, легко бежит по Греческому проспекту. Девушка в длинном, узком пальто, с сияющим лицом, спешит ему навстречу. Я успеваю заметить, что она белокурая, хорошенькая, совсем молодая. Она держит на плече раскрытый зонтик и вдруг начинает весело крутить им над головой… Кузьмин берет ее под руку, и они исчезают в размытой туманом и дождем темноте.

Проходит два или три месяца, и в маленькой группе арабистов волнение: Кузьмин женится. Известие это приносит Гуля, ее отец служит дворником в том доме, где живут родители невесты.

Поздравить или нет? Решаемся поздравить, но Иван Павлович с таким непроницаемо-вежливым лицом делает выговор кому-то из нас за плохо приготовленный перевод, так требовательно проверяет чье-то домашнее задание, что его женитьба начинает выглядеть почти незначительным фактом в сравнении с простыми и в то же время сложными особенностями арабских глагольных форм. А еще через месяц мы хороним его — заражение крови: мы — это директор института, профессор Котвич с желто-зеленым лицом, медленно двигающийся, худой (я вижу его впервые), арабский разряд в полном составе, отец Кузьмина, на которого он похож поразительно, необыкновенно, немного друзей и молодая жена. Она — в том же узком, длинном пальто, с тем же раскрытым зонтиком, но сжавшаяся, удивленно и скорбно поднявшая плечи. Шляпа с широкими полями не держится на пышных, белокурых волосах, она поправляет ее бессознательно, машинально. Ей восемнадцать лет. Или девятнадцать?

Мы несем легкий гроб, в котором лежит юноша с восковым лицом — незнакомым, может быть потому, что на носу нет привычного пенсне. Вносим в церковь, начинается панихида.

Строки Белого вспоминаются и вспоминаются мне:

Венки снимут —
Гроб поднимут —
Знаю,
Не спросят.
Над головами
Проплываю
За венками —
Выносят
В дымных столбах,
В желтых свечах,
В красных цветах,
Ах!..
. . . . . . .

Поют,

Но не внемлю
И жалка,
И жалко,
И жалко
Мне землю…

Проходит несколько дней, и в нашей маленькой аудитории появляется директор Котвич — как всегда, еле живой, на шатких ногах — и вместе с ним человек лет сорока пяти, с подстриженной бородой, уже начинающий седеть, очень красивый, с ясным, спокойно-оживленным лицом.

— Позвольте представить вам профессора Крачковского, — говорит Котвич. — К нашему глубокому удовлетворению, Игнатий Юлианович согласился заменить покойного Ивана Павловича Кузьмина, который был его ближайшим учеником.

4