Освещенные окна

Бывшая елисеевская столовая была отделана фресками, в которых скрывалась, повторяясь, большая буква «Е», окруженная затейливым золотым узором. Дом был безвкусный. Но столовая нравилась мне: всегда в ней был полумрак, пять высоких окон были заслонены цветными ставнями — витражами. На одном из них был изображен охотник, потрясенный тем, что между рогами оленя, которого он хотел застрелить, возникает нежный, светящийся крест. Кто-то сказал мне, что это сцена из романа о рыцарях «круглого стола». На камине, устроенном в глубине тяжелой деревянной опоры, был вырезан турнир — всадники с копьями в руках мчались навстречу друг другу. И везде была искусная резьба; фронтон буфета был украшен сценой пира: на заднем плане сидели за высоким столом рыцари и дамы, на переднем — шут, кривляясь, играл с обезьяной.

Странный, льющийся коридор, с плавными поворотами и арками, вел из этой рыцарской столовой в комнату Слонимского, где мы собирались по субботам. «Среди Серапионов, — писал Шкловский, — лежит Михаил Слонимский». Не многие поняли смысл этого замечания. Нам оно не показалось странным. Когда бы я ни приходил, Слонимский, черноволосый, длинный, худой, похожий на собственную тень, почти всегда лежал — может быть, отдыхая от четырех лет войны, легкой раны и тяжелой контузии. Но он вовсе не был ленив, напротив, деятелен и даже склонен к длительным усилиям. Когда необходимость действовать была неотвратимой, он взрывался, как петарда, и тогда трудно было узнать в нем добродушного, склонного к парадоксальным размышлениям, мягкого человека. Достигнув цели, он возвращался в свою комнату и, вздохнув с облегчением, ложился на кровать. Он часто говорил о маме, родной сестре недавно скончавшегося знаменитого Венгерова. Облегчить маме жизнь было трудно, но он старался. Вероятно, ему казалось, что сложности, окружавшие его с той поры, когда семнадцатилетним юношей он добровольно пошел на фронт, слегка затянулись. Беспечность и парадоксальность заметны и в его первых рассказах. Ему было приятно, что мы собирались в его комнате. Если бы это было возможно, он поселил бы нас всех в Доме искусств.

Однажды, поссорившись с сестрой, я пришел к нему с чемоданом и застал в постели, хотя было уже далеко за полдень. Взволнованный, я сказал, что переехал к нему совсем, навсегда. Он ответил, сонно поморгав:

— Ладно. Тогда разожги, пожалуйста, печку.

Он не стал расспрашивать меня: для него было ясно, что помочь мне он при всем желании не может.

Я растопил «буржуйку», убежал в институт и, вернувшись под вечер, нашел под дверью записку: «Ключ у Ефима». Ефим был дворником, сторожем, истопником. Из разбежавшейся елисеевской прислуги он один искренно привязался к новым жильцам, хотя образ их жизни и мышления, без сомнения, казался ему очень странным.

Я прожил у Слонимского два дня. Спать на узкой кровати валетом было неудобно, а заниматься арабским — невозможно. Пришлось вернуться к Тыняновым и помириться с сестрой, которая была огорчена моим бегством.

4

Уже и тогда, среди едва намечавшихся отношений, была заметна близость между Зощенко и Слонимским. «Зощенко — новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый», — писал Слонимский Горькому 2 мая 1921 года.

Зощенко был одним из участников студии переводчиков, устроенной К. И. Чуковским и А. Н. Тихоновым для будущего издательства «Всемирная литература». «В тот краткий период ученичества, — пишет Чуковский, — он перепробовал себя в многих жанрах и даже начал однажды, как он мне сказал, исторический роман. …Своевольным, дерзким рефератом, идущим вопреки нашим студийным установкам и требованиям, он сразу выделился из среды своих товарищей… Здесь впервые наметился его будущий стиль: он написал о поэзии Блока слотом заядлого пошляка Вовки Чучелова, которая стала одной из любимых масок писателя».

Но почему Зощенко не сразу появился на наших субботах, как другие студийцы — Лунц, Никитин, Познер? Мне кажется, что это связано с решающим переломом в его работе.

Однажды он рассказал мне, что в молодости зачитывался Вербицкой, в пошлых романах которой, под прикрытием женского равноправия, обсуждались вопросы «свободной любви».

— Просто не мог оторваться, — серьезно сказал он.

Он был тогда адъютантом командира Мингрельского полка, лихим штабс-капитаном, и чтение Вербицкой, по-видимому, соответствовало его литературному вкусу. Но вот прошло три-четыре года, он вновь прочел известный роман Вербицкой «Ключи счастья», и произошло то, что он назвал «чем-то вроде открытия».

— Ты понимаешь, теперь это стало для меня пародией, и в то же время мне представился человек, который читает «Ключи счастья» совершенно серьезно.

Возможно, что это и была минута, когда он увидел своего будущего героя. Важно отметить, что первые поиски, тогда еще, может быть, бессознательные, прошли через литературу. Пародия была трамплином. Она и впоследствии была одним из любимых его жанров: он писал пародии на Е. Замятина, Вс. Иванова, В. Шкловского, К. Чуковского. В этой игре он показал редкий дар свободного воспроизведения любого стиля.