Освещенные окна

Стол… На столе сияла масленка, а в ней настоящее, поблескивающее, желтое сливочное масло. На столе аккуратно нарезанные черные и белые ломтики хлеба уютно привалились друг к другу. На столе, наколотый маленькими кусочками, лежал сахар — тоже настоящий, не сахарин в порошке или бутылочке, а сахар. В суповой миске что-то аппетитно дымилось… Неужели какао? Какао! В то время как у Тыняновых готовили к ужину оладьи из дуранды, Лидочка стояла за пайком часами, а однажды пропала так надолго, что Юрий пошел ее искать. Начиналось наводнение, на Петропавловской крепости уже бухали пушки, а Кубуч — Комитет по улучшению быта ученых — был на Миллионной, в двух шагах от Невы.

Масло стояло далеко от меня, я попросил кудлатенькую подвинуть, густо намазал самый большой из ломтиков хлеба. Потом я почему-то сказал: «Так» — и, проглотив ломтик, потянулся за вторым.

Неестественно улыбаясь, мама разлила по чашкам какао, и начался разговор.

Кудлатенькая, стараясь не смотреть на сестру, которая краснела и бледнела, стала расспрашивать меня об университетских делах. Ведь это, наверно, очень трудно — одновременно заниматься в двух вузах. И как это только я успеваю?

— Очень просто. Я ничего не делаю ни в том, ни в другом.

За столом помолчали. Потом папа сказал:

— В наше время не каждый имеет кусок хлеба с маслом.

— Да уж! — согласился я и, чуть помедлив, взял третий ломтик. От злости я не чувствовал вкуса.

— Вот странно, а говорят, что вы очень способный, — сказала кудлатенькая.

— Меня спутали с кем-то другим.

Мама пробормотала, что какао — сладкое, но я положил в чашку три кусочка сахару и стал прихлебывать не торопясь. Перед глазами у меня была Лидочка, вернувшаяся из Кубуча с огромным рюкзаком за плечами. Она огорчилась, узнав, что Юрий беспокоился за нее, а мы подсмеивались над ним — и действительно, это было глупо.

— Пожалуйста, скажите что-нибудь по-арабски, — попросила кудлатенькая.

— «Нет бога, кроме бога, и Магомет — пророк его», — сказал я по-арабски.

— А что это значит?

Мне захотелось сказать, что это значит: «Не каждый в наше время имеет кусок хлеба с маслом», но я посмотрел на Анечку и раздумал: она приоделась к обеду и была очень хорошенькая — голубоглазая, с прямым пробором в белокурых, слегка вьющихся волосах.

— Это значит, — сказал я с чувством, — «И я сжег все, чему поклонялся, поклонился всему, что сжигал».

Снова помолчали. Потом мама спросила, чем я намерен заняться после окончания двух высших учебных заведений. Я ответил, что поеду в Каир, где в мечети аль-Азхар буду доказывать мусульманским паломникам преимущества социалистического строя.

Под внимательным, скаредным взглядом папы я допил какао, вежливо поблагодарил и встал. Анечка проводила меня. Мне было жаль ее, но не очень.

2

Вернувшись домой, я попытался изобразить эту сцену в лицах. Ничего не получилось, но Тыняновы все-таки торжествовали.

— Я тебе говорил, — сказал Юрий, который ничего мне не говорил.

Давно уже речь шла о другом, когда Лидочка вдруг удивилась:

— Неужели какао?

…Вечер был беспричинно веселый: пришел Эйхенбаум, один, без жены, и никто не стал выражать по этому поводу притворных сожалений. На меня он поглядывал, загадочно улыбаясь, — и я сразу же понял, что ему хочется рассказать мне о конкурсе Дома литераторов. Это тоже было смешно, о каждом заседании жюри сразу же становилось известно, и все давно знали, что из шести премий пять получили «серапионы». Первую — Федин за рассказ «Сад», а я — третью за свою «Аксиому». Но Борис Михайлович, как добросовестный член жюри, соблюдал полную секретность. Тонко улыбаясь, он начал издалека: оказывается, премированный рассказ должен был получить не простое, а абсолютное большинство голосов. Аким Львович Волынский упрямо настаивал, что первую премию надо дать автору рассказа «Одиннадцатая аксиома». Знали и об этом. Некоторое время все внимательно слушали с серьезными лицами, потом стали смеяться, и больше всех Борис Михайлович — у него был детский, простодушный смех. Поперхнувшись чаем, он едва отдышался, когда я принес из своей комнаты извещение о результатах конкурса. Извещение было странное: на его> оборотной стороне какое-то учреждение, скрывшееся за буквами П. С. П. X., объявляло новый конкурс: на изготовление типографской краски без гарпиуса. Юрий заглянул в Брокгауза, и оказалось, что гарпиус — это «составная часть смолы хвойных деревьев, остающаяся после отгонки скипидара». Очевидно, Дом литераторов разрешил загадочному П. С. П. X. воспользоваться извещением на том основании, что типографская краска и литература взаимосвязаны и одна без другой существовать не могут.

— И ведь действительно не могут, — сняв пенсне и вытирая слезы, говорил Борис Михайлович…

Потом пришел Поливанов, предложивший прибавить к нашему более чем скромному ужину какое-то китайское блюдо. Тут же он стал готовить его из муки, осторожно разведенной кипятком, соли, перца и, кажется, постного масла. Не хватало, по его словам, пяти-шести ложек риса. Из уважения к Евгению Дмитриевичу мы похвалили его клейстер и съели без остатка.