Освещенные окна

Впоследствии в статье «На Запад!» он развил свои соображения, с которыми я был тогда совершенно согласен. И мне казалось, что «мы фабулы не знаем и поэтому фабулу презираем». И я думал, что надо заниматься композицией у Достоевского или Толстого {и даже написал реферат о композиции «Бесов»), а не проблемами бога и черта, добра и зла. И я не сомневался, что, вопреки тонкой психологии, изысканному стилю, характерным персонажам, современная проза скучна, скучна!

«…На днях прочел у Серапионов большую статью «На Запад!», —

писал Лунц Горькому в декабре 1922 года. —

Пря произошла потрясающая. Едва не побили меня. Это было, кажется, наше самое интересное заседание. Я проводил в статье ту мысль, что русская проза сейчас очень скучна. Все владеют языком, образом, стилистическими ужимками и щеголяют этим. Но это только доспехи. Главное, что необходимо сейчас, — это занимательность и идея, особенно первая. То и другое доступно только при большой и хорошо развитой фабуле. Я считаю, что разрушение русского романа произошло не потому, что «сейчас роман невозможен», а потому, что все слишком хорошо владеют стилистическими мелочами и под ними тонет действие, если оно и имеется вообще (так у Всеволода). «Голый год» Пильняка, по-моему, очень характерное и возмутительное явление. Это не роман, а свод материалов. Фабула требует долгой учебы, многих опытов и эскизов. А все, в том числе и большинство Серапионов, не хотят работать, догадываясь о почти верной — вначале — неудаче, и движутся по линии наименьшего сопротивления. Поэтому я зову братьев учиться фабуле у русских романистов, но еще настойчивее призываю на Запад, где традиция романа сильнее и связанней… Меня здорово «облаяли», особенно за «западничество». Но я держусь за него крепко. Полагаю, что русское скифство — идеология провинциалов, которые плюют на столицу и гордятся своим провинциализмом. Гордиться нечем…»

Горький напечатал статью «На Запад!» в журнале «Беседа», № 3 за 1923 год.

В наши дни (1974 г.) ясно, что мы с Лунцем были неправы, но не потому, что были правы наши противники, утверждавшие, что «все средства хороши и они во всяком случае хороши в «Пиковой даме» и в «Портрете», хотя эти повести — в прямом родстве с якобы бессюжетной прозой» (Федин. «Горький среди нас»).

В русской литературе вопрос о том, «как писать», неотвратимо связывался — и связывается до сих пор — с вопросом о том, «как жить». Обе стороны не задумались над причинами этого явления, а причины — глубокие и кроются в сложной взаимосвязи между письменностью духовной и светской (Д. Лихачев). Наша литература всегда была школой нравственного самопознания, и занимательность — вольно или невольно — всегда играла в ней второстепенную роль. Да и возможно ли то «переливанье крови», на котором настаивал Лунц? У русской литературы и западноевропейской разные группы крови, и операция едва ли привела бы к благополучному концу.

За неделю до чтения «Ван-Везена» у «серапионов» я принес рукопись Лунцу, а в субботу зашел к нему — он был болен, лежал с градусником под мышкой и не мог прийти на очередное собрание. Он жил в «обезьяннике» — так новые обитатели дома окрестили первый этаж, в котором квартировала до революции елисеевская прислуга. Комната была полутемная, неприбранная, сырая, на скособочившемся столе лежали в беспорядке бумаги и книги. Лунц сидел откинувшись на кровати, прикрытый пальто, небритый, бледный, и, когда я вошел, поздоровался почти машинально, не сразу опустив на колени старинную книгу в порыжевшем кожаном переплете. В комнате пахло махоркой.

— Зощенко заглянул и накурил.

— Что с тобой?