Освещенные окна

Красногвардеец, он бежал после взятия Омска чехами в Голодную степь, скитался от Урала до Читы всю колчаковщину, а потом был мобилизован и служил наборщиком в передвижной типографии Наштаверха. Партизаны, захватившие поезд, не расстреляли его только потому, что он отказался встать на колени, чтобы помолиться перед; расстрелом. «Нет, мол, на колени не стану и молиться твоему богу не буду не верю. Стреляй».

Партизаны оказались раскольниками, начался спор о вере, и расстались друзьями.

«Приезжай, — говорил, обнимая меня, Селезнев. — Приезжай ко мне на лето, Сиволот (Всеволод). Больно ты материться можешь и в бога не веруешь, весело, приезжай…»

В Новониколаевске его арестовали — перепутали в Чека с другим Ивановым, редактором омской белогвардейской газетки. Под утро, когда арестованных вели на расстрел, он от испуга забыл надеть шапку, и конвойный остановил колонну. «Ты пошто без шапки?» Объясняю. Без шапки, говорит; нельзя… Утро было уже большое. Служащие шли в учреждения. Взошел конвойный на тротуар и с какого-то буржуя сдернул хорошую меховую шапку: «Ну, типерь пошли».

Но прохожие успели столпиться, и среди них оказался комиссар, встречавший Иванова в Омске, который объяснил конвойному, чта «его нельзя расстреливать; потому что он совеем большевик». Солдату, должно быть; надоело слушать. Докурил папироску и сказал: «Наше дело разве судить? А раз тебе его надо — бери».

Если бы Иванов не забыл надеть шапку, когда его вели на расстрел, мы не прочитали бы «Тайное тайных».

«В 13-м году я поступил в университет, —

пишет Зощенко. —

В 14-м — поехал на Кавказ. Дрался в Кисловодске на дуэли с правоведом К. После чего почувствовал немедленно, что я человек необыкновенный, герой и авантюрист, — поехал добровольцем на войну. Офицером был…»

(Ему еще не было двадцати двух лет, когда, многократно награжденный за храбрость, он дослужился до звания штабс-капитана.)

«А после Революции скитался я по многим местам России. Был плотником, на звериный промысел ездил к Новой Земле, был сапожным подмастерьем, служил телефонистом, милиционером служил на станции Лигово, был агентом уголовного розыска, карточным игроком, конторщиком, актером, был снова на фронте добровольцем в Красной Армии.

Врачом не был. Впрочем, неправда — был врачом. В 17-м году после Революции выбрали меня солдаты старшим врачом, хотя я командовал тогда батальоном. А произошло это потому, что старший врач полка как-то скуповато давал солдатам отпуска по болезни. Я показался им сговорчивее.

Я не смеюсь. Я говорю серьезно.

А вот сухонькая таблица моих событий:

Арестован — 6 раз.

К смерти приговорен — 1 раз.

Ранен — 3 раза.

Самоубийством кончал — 2 раза.

Били меня — 3 раза.

Все это происходило не из авантюризма, а просто так — не везло…

…По общему размаху мне ближе всего большевики. И большевичить я с ними согласен.

Да и кому быть большевиком, как не мне?»

Так он писал в «Литературных записках» в 1922 году.

Если бы в этом (далеко не полном) перечне он не научился различать явления, если бы не поднялся он над ними с несравненным талантом человечности, мы не прочитали бы его грустно-смешных рассказов, без которых невозможно вообразить литературу двадцатых годов.

Не стану рассказывать о том, как «не выбирали» свои биографии Федин, Тихонов, Слонимский. Но уж, без сомнения, их предыстория ничем не напоминает «до холстов» русских писателей XIX века.

Мне впору было бы почувствовать себя Гулливером в стране великанов перед испытаниями, через которые прошли эти люди, перед ошеломляющей новизной этих испытаний. Ничуть не бывало! У меня не было «до холстов». С восьми лет я вижу себя с пером в руке. Совсем другие фантасмагории — не вынужденные, а произвольные — интересовали меня.

4