Освещенные окна

Он спрятал подписку, взял перевязанные книги и вышел. Теперь в кухне были уже не только Тыняновы и младший чекист, но и управдом Виноградов, который, очевидно, был обязан присутствовать при обыске, но задержался и, войдя, замер у двери с угрюмым, ошеломленным лицом.

Когда чекисты ушли и все собрались в моей комнате, было единодушно решено, что донос на меня написал Виноградов.

Занимаясь историей русского языка, я сказал, что, судя по говору, он принадлежит к северорусскому типу. Он помрачнел и ответил:

— А вот я тебе еще покажу, кто из нас «тип». Конечно, это была только догадка.

Весной, когда я решил поехать на каникулы в Псков, Юрий обратился к Яну Озолину, заместителю председателя ЧК, своему товарищу по гимназии, и подписку немедленно сняли.

Тревога

1

Это были дни, когда и старшие Тыняновы в Ярославле, и младшие в Петрограде были встревожены отсутствием известий от старшего брата Юрия, Льва Николаевича, военного врача, служившего в конном корпусе Гая.

В противоположность Юрию он был человеком не только регулярным, но и регулятивным, то есть вносящим порядок в любое порученное ему дело. Он жил в атмосфере правильного хода вещей и, уж конечно, не мог забыть о том, что в Ярославле живет его молодая жена с дочкой, родившейся после его отъезда.

Но пошел уже третий месяц, как правильный ход вещей нарушился. Поздней осенью мы получили лаконичное, как всегда, но спокойно-бодрое письмо, и никто не ожидал, что оно окажется последним.

Ссылаться на случайности полевой почты больше не приходилось, и, постепенно нарастая, ко всему происходившему в доме стала присоединяться тревога. В Ярославле она только что не сводила родных с ума, в Петрограде — отступала перед энергичным натиском Лены, утверждавшей — и это успокаивало, — что Лев Николаевич жив и здоров, потому что иначе его судьба давно была бы известна…

Но Лидочка все-таки поплакивала, прячась, а однажды я, незамеченный, видел, как она сердилась на слезы, мешавшие ей накрывать на стол. Слезы непослушно катились по ее нежному лицу, она с досадой стряхивала их, а они все катились…

Это и была минута, когда я решил предложить ей поехать со мной в Лесное, в коммуну, к моим псковичам. Лена горячо поддержала меня.

— И пусть за ней кто-нибудь поухаживает. — Это было сказано шепотом и наедине. — Господи, восемнадцать лет!

Я сказал, что беру эту честь на себя. Но долго еще отказывалась Лидочка: надо готовиться к зачету по латыни, не хочется пропускать лекцию Щербы…

— Зачем же пропускать? Мы поедем в воскресенье!

Да, но вернемся только в понедельник утром, значит, — прямо из Лесного придется ехать (или идти) в университет. И Брукнер будет ждать.

— Ах, Брукнер, — не без удивления сказала Лена. — Тем лучше. На свидания надо опаздывать.

Ах, боже мой, это не он, а она. Леля Брукнер, которая просила ее одолжить конспекты.

— Подождет твоя Брукнер.

И Лена рассказала — не в первый раз — о том, как Юрий все уверял ее, что у него некрасивая младшая сестра, и как в Ярославле она встретила хорошенькую застенчивую девочку, с маленькими ножками, носившую почему-то огромные туфли, как она переодела ее, причесала по-своему, словом, преобразила.

Наконец мы уговорили Лидочку, и эта поездка запомнилась, во-первых, потому, что между нами уже были дружеские отношения, которыми я в тот вечер легкомысленно пренебрег, а во-вторых, потому, что вернувшийся накануне с польского фронта Владимир Гей рассказал мне о судьбе корпуса Гая.

2

Мое задевшее Лидочку поведение заключалось в том, что едва мы появились в коммуне, я оставил ее в компании братьев Гординых и Жени Береговой, а сам убежал с одной островичкой, Зиной Л., в лес — домик, в котором расположилась коммуна, стоял на дороге в Сосновку, недалеко от леса. Среди островичек, были хорошенькие, а ту, которая пошла со мной в лес, можно было, пожалуй, назвать красивой, если бы все в ней не было медлительным, тяжеловатым. Подстриженные волосы, причесанные на прямой пробор, лежали плотно, лицо было смуглое, в коротковатой фигуре, в крепко ступавших ногах тоже была эта не нравившаяся мне тяжеловатость. Но что все это значило для меня, чуть ли не каждый вечер проклинавшего всех женщин в мире за то, что они мне еще не принадлежат? В лесу была светлая темнота от снега, от мартовского неба и не очень холодно, а мне даже и жарко. Она сразу же позволила обнять себя и ответила на мой поцелуй откровенно, смело. Я не мог справиться с волнением, мне мешало, что мы почти незнакомы, а когда удалось все-таки справиться, все равно невозможно было на что-то решиться в лесу, только напрасно кружилась голова и немели разгоревшиеся губы. Несколько раз Зина сказала: «Довольно», но я все не отпускал ее.

— Ничего же нельзя, — сказала она спокойно, без нежности и, отведя мои руки, твердо ступая, пошла по глубоко протоптанной тропинке. Ошалевший, я догнал ее и снова пытался обнять. Она отстранилась.

Нас встретили шумно, насмешками, я отшучивался, неудачно острил, был зол и старался скрыть раздражение. Зина молчала, и хоть бы оттенок румянца проступил на смуглом лице…